личность российского фельдмаршала, он танцевал вальсы, кадриль, контрданс — дамы с готовностью отказывали кавалерам, лишь бы провести миг подле прославленного воителя. Он величественно плыл среди придворных, австрийской знати, иностранных посланников и прочих влиятельных лиц мира сего. С двух сторон под руку с ним шествовали две молодые красотки — графиня и герцогиня не самых строгих нравов. Отметим, речь сейчас не шла о постельных утехах, по крайней мере — на балу. Дамы служили лишь малым украшением к главному бриллианту чрезвычайной величины, он после прусской компании несколько раздобрел, пусть ещё далеко находясь от опасной черты, за которой начинается неприятное сходство с покойным премьер-министром Павлом Демидовым. Благодаря эскорту из двух очаровательных фрау, полководец, ведомый под руки, напоминал старого ловеласа, готовящегося к отставке и собирающегося под занавес устроить Афинские ночи в обществе гетер.

От него ждали многого. Самые разные господа спешили мелькнуть мимо, дабы засвидетельствовать почтение и испросить аудиенции. На пике славы не было вещи в пределах разумного, в коей Франц-Иосиф отказал бы спасителю империи. А за многими из таких вещей скрываются деньги, и преогромные. Также — и назначения на разные государственные посты, то есть те же деньги, лишь из другого кармана.

Фельдмаршал, конечно же, всё это понимал, как и отдавал себе отчёт, что знойные красотки нежно теребят перчатками его рукав не за стройность отсутствующей талии, а государственные мужи ценят отнюдь не мудрость. Но он достиг чего-то предельного, пусть в одной, наиважнейшей на сей момент стезе — военной. И заслуженно наслаждался триумфом, пока не увидел безобразно-знакомое лицо.

— Прогуляемся на галерею, ваше высокопревосходительство?

Великосветские львицы заметили, как вздрогнул покоритель Европы. Он отстранился, явно не желая, чтобы его сопровождали. Не удивительно — русский негоциант Трошкин имел репутацию человека загадочного и неприятного, при этом респектабельного и значительного. Они упорхнули, а фельдмаршал, лишившись женской опоры, тяжеловато прошаркал вперёд.

— Что вам угодно, сударь?

— Поблагодарить, Иван Фёдорович. Без околичностей и от души. В Австрии мне принадлежат банки, железная дорога, несколько заводов. Разойдись революция не на шутку, сии предприятия изрядно утратили бы цену.

Правая половина лица при этом ухмылялась без малейшего намёка на благодарственное выражение.

— Вот как. Вместо службы Отечеству вы решили набить карман.

— Отчего же нет, любезный князь. В казённой службе вы самолично мне отказать изволили. А деньги лишними не бывают. Прошлая венгерская революция, благодаря коей ваша экспедиция в Краков и Галицию превратилась в лёгкую partie de plaisir (23), стала мне в полмиллиона фунтов стерлингов, включая убийство эрцгерцога, с коего и началась та война.

(23) Увеселительную прогулку (фр.)

— Так это вы… — у Паскевича даже голос перехватило.

— Не скрою, ваши успехи под Варшавой заслуживают восхищения. Если не считать, что вы положили там сколько-то тысяч православных душ, а казна потратила миллионы. Чтобы поставить Австрию на колени, Москва не отдала ни гроша, не считая краковского променада, и не потеряла ни единого солдата.

— Вы лжёте! — в сердцах и не подумавши воскликнул фельдмаршал.

— Не нужно таких слов, — мягко, но с ощутимым скрытым металлом в голосе возразил Руцкий. — Вы — старик, и я не могу вызвать вас на дуэль. Но есть и другие способы наказать.

Князь промолчал. Извиняться — не за что, и перед кем? Лучше прекратить дурную пикировку и оборвать разговор. Но не вышло.

— Также и с этой компанией. На Франца-Иосифа я потратил массу сил и средств. Увольте-с, отнюдь не только из-за заботы о вложениях капитала. Россия присоединила Польшу, одну из самых непокорных земель. Как долго Понятовский и его магнаты будут терпеть над головой российский триколор? Ровно столько, пока боятся Австрийской империи и Прусского королевства. Значит, сберечь угрозу для ляхов — наш святой долг.

С этой точки зрения Паскевич, от возраста не столь быстрый и гибкий разумом, никогда на политические резоны не смотрел.

— Поэтому вы не поедете в Берлин, — безжалостно закончил Руцкий. — С беспорядками они управятся сами. Иначе ввод иностранной армии ослабит королевскую власть, а не усилит, как здесь, где Габсбурги могли потерять всё до последней нитки. Посему — искренне благодарствую. Ваша личная роль невелика, но сыграна с блеском и закончена. Поверьте, оно куда лучше и достойнее, нежели хвататься за неподъёмную ношу и позориться. Не смею больше задерживать, разрешите откланяться.

Уже в спину, идеально прямую и на рубеже шестого десятка, Иван Фёдорович просипел:

— Уходите! И не возвращайтесь… Что нашла в вас Аграфене Юрьевна? Почему предпочла…

Оставшись один, фельдмаршал схватился за перила: ноги стали ватными, руки покрылись предательскими капельками пота. Его обнаружили почти без чувств, отвели в лучшую дворцовую спальню, а лекарь, до утра просидевший у огромной кровати недужного Паскевича, не мог понять русские слова, роняемые великим полководцем.

— Старик… Личная роль невелика…

И с пухлой щеки на угрюмом лице, вдруг прибавившем лет десять возраста, скатилась крупная мутная слеза.

* * *

Убыв с бала, я сердился на себя за несдержанность. Кто бы знал, что наступит такая реакция? Когда лакей подал мне одежду, вокруг начался переполох: фельдмаршалу плохо... Выходит, неблагородное состязательное чувство терзало его изнутри, зависть к успехам, семейному благополучию с Грушей, коль так быстро прорвало плотину.

А последние слова, точно выстрел... Предпочла? Видать, и на домашнем фронте бравый фельдмаршал вёл тихую войну, доказывая, что не хуже мнимого покойника. Вёл и проиграл, в душе не смирившись.

Лжец! Каждый раз, когда я при редких встречах справлялся об Аграфене и детях, князь уклонялся от прямых разговоров, ему это, видите ли, неприятно. Но ясно давал понять: не извольте беспокоиться, в семье благополучно. Выходит, она так и не поставила Паскевича на одну доску с отцом своих детей, наследника фельдмаршалу не родила, хоть и вышла замуж отнюдь не в старом возрасте.

Неужели многолетнее жертвенное отречение от жены, дочерей и сына основано на моём глупом предположении, что им лучше с Паскевичем? Самое ужасное в том, что сам себя в этом убедил ещё до встречи с князем, сам же ему высказал. И старый подлец не попробовал разуверить!

С другой стороны, не слишком ли большое значение я придаю мимолётной оговорке, брошенной в гневе?

Наутро я уехал в Зальцбург по банковским делам, оттуда в Лондон, где пробыл недели две и понял отчётливо: нужно в Гомель. Жизнь свернула к закату. После возврата из турецкого плена я познал одну лишь любовь женщины — продажную.

Нет, не только актрисочки провинциальных театров