Пустынник еще ничего не знал о стронции-девяносто и о том, что можно устроиться зрителем на стадионе…

Букварю стало неловко за высказанные им обидные слова, и, чтобы смягчить их, он начал говорить о категориях общих:

– Помнишь, мы толковали о физиологии? Я тоже за многоцветие человека. Только за многоцветие красок ярких, радужных и чистых. Без клякс. Я согласен, в человеке два начала, и все же в наши дни уже нельзя спекулировать физиологией, оправдывать ею…

– Это меня не волнует, – сказал Виталий.

– А что тебя волнует?

– Ничто не волнует.

Букварь засопел, подошел к своей кровати, вытащил из-под нее чемодан, открыл его и начал копаться в нем рассеянно, забыв, зачем он его открыл.

Он был расстроен, и не из-за последней фразы Виталия, а из-за того, что так и не сумел ничего передать Виталию. Он ругал себя за косноязычие, за дурацкие мозги, всегда в самые важные моменты подсказывающие ему не свои собственные слова, простые и естественные, а чужие, повторяющиеся сотни раз, затасканные, поучающие, а потому неубедительные. Еще он подумал, вообще, наверное, нельзя найти такие слова, которые передали бы все, что было в нем после вчерашнего дня. Но эта мысль не успокоила его, а, наоборот, расстроила еще больше.

Руки Букваря отыскали две фотографии – Кошурникова и Фиделя, – принадлежавшие когда-то Кешке. Букварь подошел к простенку между двумя окнами и демонстративно повесил недалеко от кровати Виталия обе фотографии.

Он обернулся и увидел, как зашевелились красные оттопыренные уши Спиркина, как поднялось с подушки мраморное лицо, как обрадованно захлопали короткие ресницы.

– Букварь! Бродяга! Явился! Где ж ты был?

Спиркин соскочил с кровати, сунул ноги в зеленые штаны и, подтягивая их, сообщил:

– А мы уж тут переволновались. К Зойке бегали. И она волновалась. Ты бы хоть предупредил. Я с трудом, но заснул. А Виталий, видишь, совсем не ложился…

Виталий, как будто его вывели из себя слова Спиркина, как будто они уличили его в чем-то постыдном, захлопнул книгу, встал, и его баскетбольные ноги четко прошагали к дверям.

Спиркин покосился на Букваря и пожал плечами.

44

– Букварь, ты, говорят, ездил в Абакан?

– Да, Зойк, ездил.

– Иди, пообщаемся.

– Я, Зойк, на одну минуту. Нам нужно на дальний объект.

– Ну валяй, проваливай. У меня тоже одна минута. Мне Ольга все рассказала.

– Что все?

– Все. Про соленый арбуз.

– А-а… Он оказался вкусным, ты не знаешь?

– Она хвалила.

– Ну ладно. Я тебя найду после работы.

– Попробуй. Если меня не найдут другие. Да, Букварь, ты знаешь, мои парни сделали мне гимнастический обруч. Шикарный. Я уже кручу. Хочешь, я тебя обучу хула-хупу?

– Какие парни?

– Ну вот, какие? Мои. Что у меня, мало парней? Вагон и маленькая тачка! Только махни флажком! Ну, я пошла.

– Я тебя найду.

– Вот уж я тебя не понимаю!

– А я из маленькой тачки.

Точеные коричневые ноги оттопали за угол приземистого склада. Брюкам серо-синего комбинезона, обуженным и укороченным, ничего не стоило показаться на пляже. Они прошуршали, проявили тугие бедра, научившиеся крутить алюминиевый обруч.

Букварь почесал нос и пошел на дальний объект. Дорога на дальний объект проходила совсем не у столовой, а Букварь оказался у столовой. Из хлопающей двери вываливались последние парни и девчата, вываливались добрые и молчаливые, как и полагается после принятия пищи.

Букварь ждал Ольгу. Он уже привык ждать ее здесь и смотреть на хлопающую дверь, обитую рыжим заменителем кожи.

Ольга вышла с девчатами, и была среди них Даша. Букварь видел Ольгу три секунды, и потом она ушла за желтый облезлый бок столовой, недокормленный штукатуркой.

Ольга Букваря не заметила, как не замечала и раньше в эти утренние секунды. Букварь стоял под елью и думал о том, что сейчас на работе во всем и во всех будет видеть Ольгу и будет вспоминать, как она шла из столовой и как смеялась, рассказывая что-то Даше. Он увидит снова ее медового цвета глаза, ее пальцы, тонкие и длинные. И он станет ждать завтрашнего утра, чтобы опять прийти к столовой и снова молча стоять под елью.

«Надо будет сегодня же поговорить с Зойкой, – подумал Букварь. – Надо сказать ей обо всем честно…»

Он шагнул, щуря глаза от солнца, расстегивая на ходу рубашку. Он вспомнил, что три раза уже давал себе обещание поговорить с Зойкой и вот теперь опять обещание. Он снова потер нос и понял, что и сегодня разговор не состоится. «А может, он и вовсе не нужен?..»

Может, и вовсе не нужен такой разговор. Потому что… Потому что Букварь понимает: после него конец их дружбе, конец их вечерним прогулкам, конец толкотне танцев и Зойкиным взглядам, теплым и смешливым. Конец отношениям, без которых ему трудно представить теперь свою жизнь и о причинах которых он старался не думать…

Спиркин работал по пояс голый, и на его коричневых, отполированных плечах висела желтая стружка. Виталий курил, насвистывал иногда ломаные мелодии, небрежно таскал пилу, волочил ее по свеженастланным доскам и не замечал Букваря.

«Зойке стоит рассказать о вчерашнем, – подумал Букварь. – О Шушенском и Абакане». Потом он представил, как Зойка будет слушать его, зевать, вертеть головой и как скажет она на самом интересном месте: «Да, ты знаешь, вчера такой детектив показывали!..»

Виталий не замечал Букваря и во время обеда и во время ужина. Они сидели за одним столом, но Букварь значил для Виталия, видимо, не больше, чем солонка или треснувшая банка с перцем. Глаза у Виталия были печальные и словно бы жалели мир, людей, имевших несчастье заселить его, капусту, попавшую в щи, и корову, чье мясо варилось в котлах столовой.

На занятия к Макогону Виталий опять не пошел, и Букварь не стал уговаривать его. Он сидел рядом со Спиркиным, слушал все внимательно, с интересом и водил глазами за указкой Макогона. Указка эта была родной сестрой шушенской указки, двигавшейся в руках Марьи Григорьевны. Детство свое они, наверное, провели в одном детском саду, на одном дереве и о многом успели переговорить своими листьями.

Зойки у крыльца не было, и Букварь поплелся к женскому общежитию. Он увидел издали Зойку, крутившую обруч, и мальчишек, глазевших на нее.

– Вот видишь! – сказала Зойка.

Обруч, серебристый и легкий, летал у Зойкиной талии. Он был счастлив. Если бы он мог звучать, он бы фыркал и смеялся от удовольствия. Он крутился вокруг рыжей кофты и, когда уставал, спускался к бедрам. Ему нравилось облетать бедра, танцующие, обтянутые брюками, короткими и узкими. Он взлетал, отдышавшись, вверх и мелькал у рыжей кофты. Он не имел к Зойке никакого отношения. Он жил и летал сам по себе. Зойка стояла небрежно, без всякого напряжения, согнув руки в локтях и покачиваясь чуть-чуть. Лицо ее светилось и говорило: «Теперь-то вы видите, какая я красивая и изящная, теперь-то вы понимаете, какое у меня красивое и гибкое тело. А вы говорите, Брижит Бардо! А вы говорите, Ленка Перфилова с разъезда Щетинкина!..»