Мистер Toy подошел к окну и, сунув руки в карманы, выглянул на улицу. В спальне отчетливо слышалось ожесточенное поскребывание, словно мышь грызла дерево или острие пера царапало бумагу.

— Ради бога, перестань чесаться! — воскликнул мистер Toy. — Неужели мало пятен крови на простынях?

— Извини.

— Не понимаю, зачем тебе нужно было лгать, разве что из любви к вранью. Достаточно было просто промолчать.

— Я сказал столько правды, сколько посмел.

— Посмел? А что тебе грозило? Думал, я тебя отлуплю?

— Я это заслужил.

— Но, Дункан, я тебя и пальцем не тронул с тех пор, как ты подрос!

— Верно, — подумав, подтвердил Toy.

— И потом, как это ты собирался скрыть от меня точную сумму? Рано или поздно мне пришлось бы оплачивать счет.

— Я оплачиваю его сам. Сэкономил уже тридцать пять шиллингов.

— Тридцать пять шиллингов за три недели! Ты урезал себе рацион. Не удивительно, что и заболел. Откуда ждать здоровья, если ты моришь себя голодом? Откуда? Откуда?

— Пожалуйста, не наскакивай на меня.

— А что мне еще делать? — жалобно проговорил мистер Toy. — Маленького тебя можно было выпороть, но сейчас ты уже мужчина. Как иначе мне тебе внушить, что ты не прав, если не долдонить и не долдонить одно и то же? — Помолчав, мистер Toy спокойно добавил: — Буду рад, если в будущем ты поделишься со мной истинным положением твоих дел, насколько катастрофично они бы ни обстояли.

— Постараюсь.

— Тогда вставай и иди завтракать, сынок.

— Мне хочется полежать. Слабость.

Оглядев сына, мистер Toy вышел со словами:

— Я принесу тебе завтрак в постель.

Лежа в постели, Toy вспоминал вчерашний вечер. Просить любви у Молли Тирни казалось теперь занятием дурацким и ненужным, но решимость совершить такой поступок избавила его от страха перед болезнью и распадом. Если подобные мысли придут снова, он разберется с ними хладнокровно и переключится на что-то другое.

Два дня отец Toy, перед уходом на работу, приносил ему завтрак в постель. В полдень миссис Кохун с нижнего этажа подавала ему на подносе обед. В промежутках между едой Toy испытывал телесное наслаждение от досуга, когда не надо никуда спешить: можно было чиркать в блокноте, читать или просто лежать в задумчивости. Хорошо было чувствовать себя свободным от напряжения, связанного с занятиями в художественной школе, однако школа не выходила у него из головы. Он сделался частью студенческой жизни, его голос среди других голосов слышали привлекательные девушки, его лицо сливалось с окружавшими их лицами. Toy записал:

Из-под просторных свитеров и туго облегающих блузок их груди угрожают моей независимости, как боеголовки ядерных ракет. Каннибальские королевы плотоядные соловьи почему мое ощущение собственной ценности должно зависеть от оценки женщин, что наделяет их правом давать оценки? О, мне хотелось бы каким-то образом завладеть их вниманием показать им что мир больше, удивительнее, сумрачнее, многоцветнее и яснее, нежели им известно. А как мне показать это в картине «Большая стирка» с привлечением как минимум трех фигур? М-да, и что за величие можно тут продемонстрировать? Я хочу написать серию картин под названием «Деяния Господа», изображающих потоп, крушение Вавилонской башни, разрушение стен Иерихона, гибель Содома. Да, да, да, гимн Творцу Катастроф из Ветхого Завета, который не только создает чудеса на земле, но также крушит и разрушает. Или нарисовать городские развалины с протекающим посреди них каналом. Или же

Перо Toy замерло над страницей, потом, коснувшись бумага, набросало дерево на Сочихолл-лейн — крупное, лишенное листвы, среди жилых домов и зеленых двориков Риддри. Возле дерева три карликовые домохозяйки натягивали между железными шестами бельевые веревки: Toy изобразил их, скопировав по памяти домработницу, которая приходила помогать по хозяйству во время последней болезни матери. Косынки, мужские сапоги, широкие фартуки, прикрывавшие груди и бедра, придавали им бесполый, хирургический вид. В верхней части картины самая высокая ветка на дереве упиралась в полоску неба между дымоходами. Toy вспомнилась гравюра Блейка: серая океанская пучина, из волны высовывается рука, пытается уцепиться за пустое небо. На другой гравюре Блейка пара крошечных любовников наблюдает за фигуркой, дерзко ставящей ногу на ступеньку лестницы — шаткой и такой высокой, что верх ее упирается в серп луны. Надпись гласила: «Хочу! Хочу!» В небе над вершиной дерева Toy нарисовал луну.

Утром Toy встал после завтрака с постели и уселся в толстом халате перед камином, делая из наброска картину. Вечером Рут крикнула ему из кухни, где готовила чай:

— Если у тебя хватает сил рисовать, то хватит, наверное, и на то, чтобы помочь мне по дому!

— Твоя правда, — отозвался Toy.

— Тогда будь любезен, накрой на стол.

— Я занят.

— Надо же! На пять минут не оторваться?

— Если я оторвусь, то потом работа пойдет кое-как.

— По-твоему, выходит, твоя дрянная картина важнее всего остального?

Рут встала в дверном проеме, держа в руках молочный кувшин. Взглянув на нее, Toy спокойно ответил:

— Да. То, что я делаю сейчас, важнее всего происходящего в городе.

— Ты сдурел!

— Возможно.

Toy вернулся к картине. Рут подошла вплотную и подняла над картиной кувшин, полный молока.

— А как тебе понравится грязная лужа в самой середке твоей важной картины?

— За твои действия я не отвечаю, — заметил Toy, продолжая работать.

Рут медленно наклонила кувшин и плеснула из него на картину, в центре которой растеклась лужица. Toy встал и направился в кухню со словами:

— Глупое и неуместное ребячество.

Он принес из кухни чистую салфетку, стер с картины молоко и вновь взялся за работу. Рут, не выпуская кувшина из рук, угрожающе смотрела на него, потом проговорила негромким прерывистым голосом:

— Господи, как я тебя ненавижу! Как я тебя ненавижу!

— В данный момент, вероятно, да, но это ненадолго. Ненависть очень утомляет.

— Ничего, я потерплю! Не волнуйся!

Рут с грохотом швырнула кувшин в огонь и выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Минут через пять вернулась с тетрадками для домашних заданий и, плотно сжав губы, расположилась заниматься у камина.

Вдруг Toy резко вскочил с места, выкрикивая все громче:

— О! О! О-о!

Он рисовал на твердой бумаге водостойкой тушью. Ему показалось, что молоко попало на сухой участок, однако он еще не совсем высох, и теперь, когда влага испарилась, в центре картины проступило серое пятно. Этого Toy не ожидал. Наклонив голову и поводя подбородком, он подступил к Рут со стиснутыми кулаками и свистящим шепотом процедил: