Странного свойства облегчение почувствовал я в своей душе. Имени моего более на торте не было. Ничем я более не отличался от других, за столом сидящих. И вдруг озарением пришла ко мне мысль, объясняющая неудачу моей жизни, – понял я, что все эти долгие годы мои родственники, да и вообще люди, не имели ничего против горящих свечей. И если бы я не показывал свое рвение в попытках сохранить их огоньки, догорели бы свечи наверняка дотла и неизвестно – возник ли бы после этого взрыв. Но люди видели мое стремление во что бы то ни стало сохранить огонь и в этом чувствовали угрозу себе. Хотя чего они так боялись?! Огня? Взрыва? Вряд ли. Они боялись моей непохожести на них. Они задували свечи, чтобы задуть огонь желаний в моей душе. Они хотели задуть меня, и им это удалось. И вот теперь я ничем, кроме мыслей и чувств, не отличаюсь от других, за столом сидящих. И мне снова грустно. Я слышу, как за окном шуршит по листьям дождь. Этот мир так мало отличается от прошлого, земного. И почему идет дождь? Неужели у каждого мира есть свое небо и свои облака?! Господи, сколько миров ты создал?

Гости все еще жуют, негромко переговариваясь, а за окном темно, и я, стараясь не шуметь, выхожу из-за стола и покидаю этот праздничный дом. В глубоко-синей темноте я спешу в сад, к скамейке, сидя на которой мы долго беседовали с немецким философом. Я спешу, чтобы посидеть там в одиночестве, размышляя о мирах и судьбах, чтобы побыть ближе к следующей тайне моего будущего бытия – к разгадке судьбы Доры Вайт, покинувшей этот мир и, наверное – эту скамью, 21 апреля 1876 года. Где она теперь? Что с ней? И последую ли я следом за ней? Будет несправедливо, если я останусь в этом, втором мире навсегда. Непременно надо что-то сделать, но что?

И размышляя, пытаясь найти объяснение происходящему и происшедшему, я сижу на этой скамейке, глядя на полупрозрачную пленку перистых облаков, спешащих в неведомое и заставляющих крупную желтоликую луну подмигивать мне. Я сижу, и на моих глазах луна скатывается медленно за горизонт, а с другой стороны горизонта тяжело выползает огромное ярко-белое солнце. Как хочется уйти! Уйти подальше, туда, где меня уже не будут сопровождать души покойных родственников и совестливых немецких философов!

Когда солнце поднялось не менее чем на сто футов над землей, я встал и пошел между деревьями сада, внимательно рассматривая эти деревья и пытаясь найти на их ветвях плоды. Увы, вероятно, еще не время. Хотя странно, ведь все ветви в густой листве, но ни цветков, ни бутончиков.

Так прогуливаясь, я вышел на следующую поляну и увидел посреди поляны скамейку из темного дерева. Быстро подойдя к ней, я застыл, ошеломленно глядя на спинку скамейки. Гладкое отполированное дерево, тонкие прожилки грациозно тянутся из конца в конец. И ни одной таблички, увековечивавшей чью-то память, ни одного слова о чьей-то жизни.

«Как это прекрасно!» – думаю я и, пятясь шаг за шагом, удаляюсь, отхожу в тень деревьев, а потом разворачиваюсь и снова в спешке иду назад, к своему дому, к скоплению покойных людей, переселившихся в этот мир со своими бедами, идеями, навязчивыми идеалами.

Иду вдоль полупрозрачной улицы и читаю названия мастерских и магазинчиков, занимающих первые этажи двухэтажных зданий. Останавливаюсь перед витриной «Граверный мастер». На черном бархате под стеклом стоят серебряные сосуды с посвящениями, сделанными твердой самоуверенной рукой. Это то, что мне надо. Я открываю дверь – и тут же звякает колокольчик. Мне навстречу выглядывает хозяин. «Чем могу помочь?» – спрашивает он. «Мне нужна бронзовая плакетка с несколькими словами, выгравированными на ней», – говорю я. «На дверь?» – со знанием дела интересуется владелец мастерской. «Нет, – помедлив, отвечаю я. – На спинку парковой скамейки, в память об одном человеке…» Гравер, поджав нижнюю губу, кивает, и лицо его в этот момент выражает понимание и скорбь. Он берет в руку перо, макает в китайскую фарфоровую чернильницу, сделанную в форме малюсенького камина, и, остановив руку с пером над чистым листом бумаги, вопросительно смотрит на меня. Да, я понимаю, он ждет тех слов, которые надо вырезать на бронзе, но со мной происходит что-то странное: неожиданно неприятные ощущения возникают в пересохшем горле и я глотаю слюну, чтобы избавиться от них. «Так… что бы вы хотели написать?..» – спрашивает гравер, глядя мне в глаза. «В память о… – диктую я дрожащим голосом, – …о Вильяме Бикфорде, покинувшем этот мир сегодня, 11 августа 1989 года…» Гравер, дописав текст, поднимает голову. «Я слышал об этом человеке, – неожиданно говорит он. – Один знакомый шахтер мне рассказывал…» – «Что вы слышали?» – удивленно спрашиваю я. «Слышал, что это был талантливый инженер, который изобрел какое-то очень полезное приспособление для безопасного труда шахтеров. И даже, мне говорили, в его деревне теперь есть музей… да, точно, музей в том доме, где он когда-то жил…» Ну вот, еще одна огорчающая новость! Ненавидимые тобою воздают хвалу тебе! «Когда можно будет прийти за плакеткой?» – интересуюсь я. «Завтра утром». Еще раз звонит колокольчик, когда я выхожу из мастерской. На полупрозрачной улице тихо и безветренно. Никто не идет мне навстречу, и это приятно. Возвратившись домой, я долго наслаждаюсь одиночеством. За окном горят звезды. Только тиканье настенных часов нарушает тишину, и я останавливаю часы. Теперь можно будет спокойно просидеть перед окном до утра, до первых лучей солнца.

Утром, забрав у гравера плакетку и прихватив с собой четыре гвоздика и молоток, я направился в сад. Разыскать ту полянку со скамейкой из темного дерева не составило труда, и вскоре я уже занялся делом. К сожалению, не додумался я взять из дому линейку и карандаш, так что пришлось потратить немало времени на то, чтобы плакетка была прибита ровненько по самой середине скамейки. Но в конце концов дело было сделано. Полированная бронза блестела на солнце, а я смотрел на нее и радовался, словно это была не скамейка, а мой ребенок. Во всяком случае, только здесь останется маленькая память обо мне, даже не память, а всего лишь имя, которое мало что скажет людям, захотевшим здесь присесть и отдохнуть.

Но пора идти. Пора исчезать из этого мира. И я иду дальше меж деревьев сада. Позади остается городок с его полупрозрачными улицами, а впереди только деревья, и ничего не видно за ними. Сад огромен, может быть, даже он занимает почти весь этот мир? Ну и что же? Это не останавливает меня, и я продолжаю свой путь. Путь в поисках следующего мира, где я, возможно, встречу Дору Вайт и тогда решу – стоит ли останавливаться в том следующем мире или же и он не последний?!

Уже несколько дней не поднимался с деревянного пола гондолы Обитатель дирижабля. Он лежал на спине, время от времени постанывая. Мика то взволнованно ходил из угла в угол, то сидел на табурете, уставившись беспомощным взглядом на своего наставника. Иногда, поддаваясь отчаянию, он закрывал ладонями лицо, и плечи его содрогались от беззвучных рыданий.

Наставник умирал.

Заходило солнце.

Оканчивался очередной вечер полета, и в глубь гондолы проникал свет далеких звезд, падая на лицо Обитателя и делая его еще более бледно-желтым.

Постепенно Мика оставался один, и это наступавшее, проникавшее внутрь чувство одиночества так пугало его, что тряслись руки и тяжело было дышать, будто он снова и снова пытался вдохнуть воздух в уже заполненные легкие.