была очень образованной девочкой. Однажды она сказала: «Сто лет назад здесь, в Бретани, люди жили, как рабочий скот. Бедность ужасающая, нравы дикие. Когда приедет господин Фюмиз с семьей и у нас будет больше времени, мы съездим в Сан-Мало и на могилу Шатобриана».

О господине Фюмизе никаких лакейских комментариев. Ирина очень боялась его приезда, было предчувствие, что худощавый человек в очках с розеткой ордена Почетного легиона в петлице, — большая фотография хозяина стояла в гостиной на камне, — так вот, кавалер ордена сразу угадает в ней русскую.

Совсем не тревожило появление госпожи Фюмиз — крупной черноволосой красавицы, изображенной маслом на портрете «в рост», висящем на стене другой гостиной. На нее была очень похожа поздняя, младшая дочь, Изабель. Изабель — душа и радость огромного замка. Изабель — редкостный цветок западной цивилизации. Эта двадцатилетняя, оливково-смуглая красавица соединила в себе и очарование, и ум, и смелость, и хозяйственную хватку, и блистательную простоту обращения со всеми, и трудолюбие, и еще много-много всяких «и», напоминая о девушке-мечте, неверной невесте Болконского и верной жене Пьера Безухова.

Иногда Ирина вместе с Изабель работала на огороде и всякий раз любовалась ее неутомимостью, гибкостью и точностью ее движений.

— Я ведь училась в балетной школе Большого театра в Москве, — сказала как-то Изабель.

Ирина изумилась:

— Почему же ты не стала балериной?

— Я слишком крупная для балета. Но я не жалею, это все было невыносимо. Девочки дрались, делали друг другу разные гадости, ненавидели, завидовали, поэтому все теряло смысл. Для меня.

Дом жил натуральным хозяйством. Мальчики собирали в парке ежевику, ловили в пруду рыбу. Одна из гувернанток пекла булочки из муки грубого помола, овощи к столу приносили с огорода.

За остальным ездили в Ламбалль. Ирина увязывалась то с Изабель, то с Патрицией — самыми толковыми хозяйками.

Был пасмурный день, с севера, из Англии шли низкие сиренево-серые плоские тучи, сеялась мельчайшая водяная взвесь, будто кто-то там наверху выколачивал из тучи пыль. В городке, со списком в руках, они переходили из лавочки в лавочку. Патриция знала всех хозяек и со всеми немного болтала. Она родилась в соседнем знаменитом Сан-Мало, куда обещала свозить Ирину. Список был длинным, ждали приезда хозяев и готовились встретить торжественным обедом. Ирине стало скучно. Она сказала Патриции, что хочет побродить, поискать сандалии, старые уже напоминали о походах римских легионеров, пришедших в эти места во втором или даже в первом веке новой эры. В лавочке ничего подходящего не нашлось, и хозяйка на ломаном английском посоветовала зайти в местный «Лафайетт».

«Лафайетт» напоминал одновременно американские «Сирсы», английские «Арми энд нэви» и немецкие «Пик унд Кло-пенбург». Правда, вкуса было побольше и цены повыше. Ирина бродила среди изысканного барахла и дешевого тряпья, все это уже приелось, не вызывало лихорадочных бросков от одних вешалок к другим. Нужны были простые, качественные сандалии, лучше бразильские или аргентинские.

Ирина вспомнила, что вся эта фантастическая жизнь началась с покупки обуви, казалось, сто лет тому назад.

«Но в сандалиях вряд ли можно наткнуться на портмоне с кредитными карточками или… на билет домой».

Мысль о возвращении домой поразила и испугала: «Значит, эта тоска, эта маета гнездятся в ней глубоко. Возвращаться — безумие. Да и некуда. Квартира, наверное, оприходована, на работу не примут. Посадить при нынешней демократии не посадят, но затаскают по соответствующим конторам. Хотя бы одно пребывание в Хантингтонской лечебнице — это же просто подарок для компетентных органов».

Наконец увидела подходящие сандалии, и началась мука. Она не умела, не хотела, не могла сесть в мягкое кресло и, поставив ногу на скамеечку, позволить куда более холеной, чем она, продавщице стать на колени, надеть ей на ногу туфлю, застегнуть пряжки.

Пионерское воспитание и жизнь в заполярном бараке не позволяли допустить подобного унижения человеческого достоинства.

Ирина мялась с сандалиями в руке, когда в обувной отсек вошла плотная, с густо накрашенным лицом, странная женщина. Ирина и не обратила бы на нее внимания, если бы… Эти странные волосы, этот большой, ярко накрашенный рот, эти приклеенные ресницы, синеватые скулы и подбородок. Синева проступала даже сквозь плотный слой тона. Странно покачиваясь на высоченных каблуках, женщина подошла к полкам.

Чуть кривоватые, с высокими, узлом, икрами, ноги ступали чуть шире, чем того требовали изящество и вычурность ее костюма.

Ирина тупо разглядывала мощные плечи женщины, широкую спину, женщина оглянулась и ослепительно улыбнулась, обнажив роскошные вставные зубы. Спросила что-то.

— Я не понимаю по-французски, — сказала Ирина.

— Где продавщица, надеюсь, она жива? — переспросила по-английски женщина.

Глубокий, низкий, с хрипотцой голос. И вдруг Ирина увидела ее купно, всю разом. Это был переодетый мужчина. Конечно, мужчина. Огромного размера лаковые лодочки, выпуклость кадыка на длинной мощной шее, замаскированной воротником-стойкой с рюшью, неженский «развал» ног. Ирина слышала о таких, их здесь называли «трансвеститы», видела их по телевизору, но вот так близко встретила первый раз.

Продавщица действительно куда-то запропастилась.

— О, — сказала, «сказало» великолепное существо, — у вас отличный вкус, я тоже предпочитаю аргентинскую обувь, можно взглянуть?

Ирина удивилась: «взглянуть» ни в Европе, ни в Америке было не принято, подойди и взгляни на полке, это ведь не ГУМ, не Даниловский универмаг.

Однако сандалии протянула.

Сухая, крепкая, с поразительно длинными глянцево-красными ногтями рука приняла продукцию далекой страны гаучо и карнавалов.

— Очень просто и очень изящно. Помочь примерить?

— Что вы! — испугалась Ирина. — Зачем же, я сама.

«Она еще вдобавок сумасшедшая или сексуальная маньячка».

— Уверяю, мне это совсем нетрудно. — Женщина подошла к ней, и Ирина увидела громадные расширенные зрачки. — Садитесь, — она чуть надавила на обнаженное плечо Ирины, уколов острым ногтем.

— Не беспокойтесь, — высокомерно сказала Ирина и отстранилась. — Все в порядке, о’кей?

Она научилась этим интонациям в Хантингтонской клинике, этому ледяному предупреждению, сигналу своего «прайве-си», понятному всякому в Америке.

Подействовало. «Дамо» сразу потеряло к ней интерес и, покачиваясь, покинуло обувной отдел.

Ирина, прихватив сандалии — черт с ней, с примеркой, времени нет, Патриция уже наверняка ждет, — подошла к кассе.

Патриция действительно ждала возле машины. Покупку похвалила, и они отправились в замок.

Вечером за ужином Ирина почувствовала страшный озноб, ее колотило так, что она не могла положить на тарелку салат. Руки дрожали, голова тряслась. Листья, куски помидоров, зеленого перца упали на скатерть.

— Извините, — стуча зубами, сказала Ирина, — я п-п-п-остираю скатерть.

— Что с вами? — спросила Изабель. — Вы больны?

— Я, к-к-кажется, перегрелась на солнце.

— Сегодня не было большого солнца.

— Не знаю… — Лиловые и синие круги поплыли перед глазами.

Ирина понимала, что должна встать, уйти,