на встречи со мной, но что мне с этого? В Берлине много других борделей, где меня еще никто не знает и где я смогу убедить девушек помоложе тебя, что такова жизнь, которую они выбрали, и вот что значит быть проституткой.

Я вспомнила Манеж, вспомнила обо всем том, на что толкала меня моя пресловутая профессиональная совесть до этого момента. При этом я не переставала улыбаться и спокойно засыпала ночами. Обо всем том, что я терпела, говоря себе, что от этого моя книга будет только смешнее и интереснее. Я подумала обо всем, с чем сталкивалась вне борделя и что ни за что бы не стала терпеть сегодня, — всем том, что я терпела, потому что была молода, любезна и полна желания нравиться. Ко мне вернулись воспоминания о гнете со стороны мужчин, которых я любила. Пусть я любила их краткий миг, но так, что забывала, как тяжело они давили на меня. Я подумала о Жюле, моем новом парне. Если бы он видел меня. Я подумала о часах, проведенных в Доме, ушедших на то, чтобы заработать перед поездкой в Новую Зеландию, и о той несчастной сумме — стоимости терпения, проявляемого мною в данный момент. Мои мысли обратились к Стефану: как рассказать ему об этом — как рассказать, что позволила этому мужчине обречь себя на такое, потому что он заплатил мне, потому что я не смогла защититься? Вот уж история, кратко, но полно описывающая жизнь проституток, и я однозначно была одной из них, так как участвовала в ней, и это было совсем не смешно. Я спросила себя, сколько в финансовом плане стоило то, что я не смогу рассказать ничего лучшему другу. Или то, что должна буду скрыть этот плохой опыт от своего парня, который ждет меня в тысячах километров отсюда. Я подумала, что, если расскажу об этом Стефану, он испугается за меня и учует мой собственный страх. И в этом не было ничего умного, сексуального или забавного. Вечно играть в проститутку было невозможно: нужно было стать ею на какое-то время, приняв сопутствующие самоотрешение и жертвы. Однако, господи боже, нет! Ни за что в жизни!

Последняя из его пощечин всколыхнула воздух, потому что я выскользнула из его рук, опустившись на паркет, и закричала:

— Нет! Нет! Черт подери!

Он разом съежился с видом невыносимого раскаяния, смягчившего черты его лица. Я встала на ноги, немного пошатываясь, окидывая взглядом комнату в цветочек и свою любимую комбинацию, теперь походившую на лохмотья. Из колонок фоном доносилась заурядная музыка.

— Да за кого ты себя, скажи, принимаешь?

Он стыдливо молчал, как ребенок, укусивший другого ребенка.

— Ничего не имею против шлепка по заду, пощечину еще можно стерпеть, но вот так бить девушку? Нужно быть натуральным безумцем!

Мой гнев стал гораздо сильнее, когда я осознала, что готова расплакаться. Пусть я снова была на ногах и высказывала ему свое возмущение, я все же оставалась для него проституткой, внезапно осознавшей, что ей недостаточно заплатили за попытки расквасить лицо. Я не была для него оскорбленной женщиной, нет, — я была шлюхой, испугавшейся за свои рабочие инструменты. И, в сущности, это тоже было правдой.

Он без одежды стоял передо мной на коленях с членом, вытянувшимся вдоль живота, пожирая взглядом маленькую избитую девочку, восставшую против всемогущего папы. Он тащился от сдерживаемых мною слез и бросился к моим ногам:

— Я не хотел причинить тебе боли, я не думал, что делаю тебе больно…

— А когда я сказала, чтобы ты перестал? А когда я попыталась выскользнуть?

— Ты не говорила мне остановиться.

— Во-первых, не трожь меня. Еще раз тронешь, я врежу тебе по морде, понятно?

Я закурила сигарету, а он встал, покачиваясь, и сел на другом конце дивана. С ума сойти, как же он был похож на самого первого любимого мной мужчину, которому я так никогда и не осмелилась сказать нет, — не таким тоном, не таким образом.

— Мне жаль, — вздохнул он пристыженно. — Могу ли я что-то сделать, чтобы загладить вину?

— Ты можешь уйти.

— Я уйду.

— Отлично.

Он застегнул ширинку, снова надел обувь, длинное пальто. И, когда я уже закрывала за ним дверь, добавил:

— Можно снова прийти к тебе?

Во мне уже не было той ярости, что обуревала меня ранее; я тихо вернулась на свое место, вне своего тела, и с ручного управления перешла в автоматический режим.

— Обещаю, я буду хорошим.

— Не толкай меня, не то я разозлюсь.

— У тебя есть на это полное право, ты же знаешь. Я знаю, что заслужил это.

И он ушел. В том, как он смотрел перед собой, была такая грусть, что-то настолько отчаянное, и я поняла, что снова встречусь с ним, если он вернется. Потому что теперь я знала: это был Он.

Спустившись, я ничего не сказала другим девушкам. Таис, заметив мои розовые щеки и учащенное дыхание, спросила меня, посмеиваясь, кончила ли я. В ее случае это наверняка было правдой: она только что покинула объятия постоянного клиента, который покупал час с ней, чтобы зарыться лицом ей в промежность.

Тогда я не смогла бы объяснить им, какие чувства испытывала: я мало что чувствовала и уже писала в своей голове. Картины прошлого часа мелькали с удручающей точностью. Меня подмывало позвать хозяйку и выписать в отношении этого типа старый добрый запрет. Нет, скорее, дать ему прийти снова, дать ему пофантазировать о граде ударов, которыми он бы засыпал меня, а потом сказать ему нет. Нет, что касается меня, и еще нет — в отношении всех остальных, старик, чтобы ноги твоей больше здесь не было. Перед этим я бы передала информацию девушкам, даже прикрепила бы к стене в зале самое подробнейшее из возможных описаний. Чтобы больше никогда, какой бы ни была предложенная сумма, он не смог прикоснуться своими руками к кому бы то ни было в Доме. Я бы уточнила, что это он был тем самым клиентом Светланы. Я бы донесла эту новость аж до соседних публичных домов, где он однозначно тоже попытал бы удачу. Если бы он уже не сделал того, что сделал. Если бы уже не попытался отделаться от своего фрустрированного оргазма в промежности молоденькой полячки, едва достигшей совершеннолетнего возраста.

Теперь, когда ко мне вернулось спокойствие, из-за этого бывшего клиента Светланы передо мной встала моя первая настоящая дилемма в этом борделе. Мне в новинку эта по-странному богатая мука: решать, управляем ли подобный клиент. Вряд