Лев откинулся на сиденье, согнул ноги в коленях и ударил ботинками в боковое стекло, пытаясь выбить его. Словно взбесившийся мул, он бил снова и снова, но его каблуки отскакивали, а стекло держалось. Рядом пронзительно вскрикнула Раиса:

— Лев!

Лев придвинулся к жене, глядя в окно машины на реку. Вор и Фраерша тащили мешок, в котором отчаянно брыкалась Зоя, пытаясь освободиться. Вор ударил ее по лицу, и девочка замерла, оглушенная. Секундной заминки ему хватило, чтобы запихнуть ее в мешок с головой и затянуть горловину. Они вдвоем подняли мешок, к которому была привязан груз. Зою, лишившуюся чувств, перевалили через перила моста. Лев прижался лицом к стеклу, в бессильной ярости глядя, как мешок летит в реку. Он еще успел видеть, как тот, перевернувшись несколько раз в воздухе, скрылся под водой.

Фраерша вскарабкалась на капот автомобиля и присела на корточки, глядя на них сквозь лобовое стекло и впитывая их боль, словно большая кошка, дорвавшаяся до горшка со сметаной. Дикая ярость захлестнула Льва, и он в бешенстве замолотил кулаками по бронированному лобовому стеклу, но лишь в кровь разбил костяшки пальцев, не в силах вырваться из ловушки. А Фраерша еще несколько мгновений с немым восторгом наблюдала за его отчаянием, после чего спрыгнула с капота и уселась на сиденье позади мотоциклиста. Лев даже не заметил, как рядом с ними остановились два мотоцикла.

Автомобиль превратился в ловушку, но Лев не собирался сдаваться. Он ударил каблуком по замку зажигания, сломал его и соединил провода напрямую. Придавив педаль газа, он с радостью услышал, как взревел двигатель, и рванул с места. Раиса отчаянно крикнула ему:

— Лев! Зоя!

Но Лев и не собирался гнаться за Фраершей. Разогнав машину, он резко вывернул руль влево. Автомобиль со скрежетом ударился боком о бетонный бордюр, и тот вспорол его, словно консервный нож банку. Двигатель задымился, колесо повисло в воздухе, бессильно крутясь, а Лев развернулся к жене. Раиса ушиблась головой, но, не обращая внимания на боль, уже с ногами встала на сиденье, вылезая через разбитое окно. Он с трудом проделал то же самое и, пошатываясь, подбежал к тому месту, откуда Зою сбросили в реку.

Раиса прыгнула первой, и Лев, не раздумывая, последовал за ней. Он еще успел увидеть, как Раиса вошла в воду, а в следующий миг и его ноги коснулись поверхности реки. Оказавшись под водой, он почувствовал, как его подхватило течение. Подавляя инстинктивное желание устремиться вверх, чтобы глотнуть воздуха, он нырнул глубже, к самому дну, где должна была упокоиться Зоя. Он не знал, насколько велика здесь глубина, и, отчаянно работая ногами, погружался все ниже — легкие уже горели, и каждый новый гребок давался ему все труднее. Наконец руки его коснулись вязкого илистого дна. Он огляделся по сторонам, но ничего не увидел. Его поволокло наверх, и он еще пытался что-то сделать, оглядываясь по сторонам, но все было бесполезно — он не видел ничего. Дышать больше было нечем, и он устремился к поверхности. Вынырнув, Лев жадно глотнул свежего воздуха. Обернувшись, он увидел, что мост уже остался далеко позади, — его отнесло течением.

Он сделал несколько глубоких вдохов, намереваясь нырнуть снова. Неподалеку закричала Раиса:

— Зоя!

В ее крике звучало отчаяние.

Шесть месяцев спустя Москва

20 октября

Филипп разломил буханку пополам, внимательно следя, как на мгновение растягивается еще теплое тесто, а потом рвется неровными краями. Он отщипнул кусочек мякиша, положил его на язык и стал медленно жевать. Хлеб был очень вкусным, а это значило, что и вся партия вышла безупречной. Ему вдруг захотелось побаловать себя, намазать на хлеб толстый слой масла и смотреть, как оно тает и впитывается, прежде чем вгрызться в ломоть зубами. Увы, он не мог проглотить и крошки. Подойдя к мусорному ведру, он сплюнул в него липкую кашицу. Подобное обращение с хлебом приводило его в содрогание, но поделать он ничего не мог. Несмотря на то что он был пекарем-булочником, причем одним из лучших в городе, сорокасемилетний Филипп мог употреблять лишь жидкую пищу. Последние десять лет его мучила язва желудка, причиняя невыносимую боль. Стенки его желудка были изъедены кратерами, полными кислоты, — невидимые глазу шрамы, оставленные сталинским режимом, свидетельства страшных и бессонных ночей, когда он лежал без сна, гадая, не был ли слишком суров с мужчинами и женщинами, работавшими под его началом. Он был перфекционистом. Любая оплошность выводила его из себя. Недовольные им рабочие могли запросто написать анонимку, обвиняя его в высокомерном, буржуазном поведении и прочих смертных грехах. Даже сегодня при одном воспоминании об этом его желудок взбунтовался. Он поспешил к столу, смешал раствор соды и залпом проглотил мерзкую мутно-белую жидкость, напомнив себе, что все его тревоги остались в прошлом. Полуночные аресты канули в Лету. Его семья находилась в безопасности, да и сам он благополучно избежал доносов. Его совесть была чиста. Но за это ему пришлось заплатить своим здоровьем. Впрочем, учитывая обстоятельства, даже при том, что он был пекарем и гурманом, цена казалась не слишком высокой.

Раствор соды успокоил желудок, и он отругал себя за то, что опять вспомнил прошлое. Впереди его ждало светлое будущее. Государство наконец-то признало его таланты. Хлебопекарня расширялась и вскоре должна была занять все здание. Раньше в его распоряжении находились лишь два нижних этажа, а верхний был отдан фабрике по производству пуговиц, служившей прикрытием секретному правительственному агентству. Впрочем, выбор места для него неизменно ставил Филиппа в тупик: в комнаты неизбежно набивалась мучная пыль, и еще там было жарко как в аду — из-за работающих печей. По правде говоря, он очень хотел, чтобы они съехали оттуда, но не потому, что ему так уж были нужны свободные помещения, а потому, что ему не нравились люди, которые там работали. Их форма и скрытная манера вести себя дурно влияли на его желудок.

Подойдя к лестнице в коридоре, он осторожно взглянул наверх. Прежние обитатели последние два дня выносили ящики с бумагами и служебную мебель. Поднявшись на лестничную площадку, Филипп остановился у двери, снабженной несколькими внушительными замками. Но стоило ему дотронуться до ручки двери, как та приоткрылась. Он толчком распахнул ее и стал обозревать мрачное помещение. Комнаты были пусты. Осмелев, он перешагнул порог своих новых владений. Нащупывая выключатель, он вдруг заметил, что к дальней стене привалился какой-то человек.

Над головой ярким светом вспыхнула лампочка без абажура, и Лев заморгал и выпрямился. Когда перед глазами исчезли разноцветные круги, он заметил, что у дверей стоит булочник — худой, как щепка, мужчина. В горле у Льва пересохло. Он хрипло откашлялся, поднялся на ноги, отряхнулся и обвел взглядом опустевшие помещения, которые еще совсем недавно занимал его Отдел по расследованию убийств. Секретные папки с материалами, свидетельства преступлений, которые раскрыли они с Тимуром, исчезли. Их вывезли, чтобы сжечь, развеять по ветру плоды его трудов — грязной работы, которой он занимался последние три года. Булочник, имени которого Лев не знал, застыл в неловкой позе, и на лице его было написано замешательство сострадательного добряка, случайно ставшего свидетелем несчастий, постигших соотечественника. Лев сказал: