— Три года мы сталкивались на лестнице, а я даже ни разу не поинтересовался, как вас зовут. Я не хотел…

— Пугать меня?

— Но я вас напугал?

— Честно говоря, да.

— Меня зовут Лев.

Лев протянул ему руку, и булочник пожал ее.

— Меня зовут Филипп. Прошло три года, а я ни разу не угостил вас хлебом.

В последний раз выходя из комнаты, которую когда-то занимал его Отдел по расследованию убийств, Лев остановился на пороге и оглянулся, прежде чем захлопнуть дверь навсегда. Испытывая непривычную легкость во всем теле и головокружение, он спустился вслед за Филиппом на нижний этаж, где ему вручили буханку хлеба — еще теплую, с золотистой корочкой. Он отломил краюху и впился в нее зубами. Филипп внимательно наблюдал за его реакцией. Сообразив, чего от него ожидают, Лев проглотил кусок и заявил с набитым ртом:

— Это — самый вкусный хлеб, который мне когда-либо доводилось пробовать.

Он не кривил душой. Филипп улыбнулся и спросил:

— Чем вы там занимались наверху? К чему такая секретность?

Но, прежде чем Лев успел ответить, булочник спохватился и пошел на попятный:

— Не обращайте на меня внимания. Я лезу не в свое дело.

Не переставая жевать, Лев почел за благо ответить:

— Я руководил специальным подразделением милиции, убойным отделом.

Филипп растерянно умолк. Он явно не понимал, о чем идет речь. Лев добавил:

— Мы расследовали убийства.

— И много у вас было работы?

Лев коротко кивнул.

— Больше, чем вы думаете.

Приняв в качестве подарка еще одну буханку, чтобы отнести ее домой, а также остатки недоеденной, Лев повернулся, чтобы уйти. Филипп окликнул его, явно не желая, чтобы их разговор закончился на столь пессимистичной ноте:

— Летом здесь бывает жарковато. Наверное, вы рады возможности переехать в другое место?

Лев опустил глаза, рассматривая узор, который оставили следы ног на запорошенном мукой полу.

— Отдел не переезжает. Он закрывается.

— А как же вы?

Лев поднял голову.

— А я перехожу на службу в КГБ.

Тот же день

Институт имени Сербского занимал скромное по размерам здание, окна верхних этажей которого украшали полукруглые балкончики с железными балюстрадами. Внешне оно походило на симпатичный жилой дом, а не на больницу. Раиса остановилась, как делала всегда, метрах в пятидесяти от входа, спрашивая себя, правильно ли она поступает. Она перевела взгляд на Елену, которая стояла рядом и держала ее за руку. Кожа девочки была какой-то неестественно бледной, словно увядшей. Она сильно исхудала и болела с такой незавидной регулярностью, что недомогание стало ее обычным состоянием. Заметив, что шарф у Елены развязался, Раиса присела перед ней на корточки, поправляя его.

— Мы можем вернуться домой. Мы можем вернуться домой в любое время.

Елена молчала. Лицо девочки ничего не выражало, словно перед Раисой стояла ее точная копия с истончившейся кожей и глазами цвета зеленого бутылочного стекла, начисто лишенная внутренней жизненной силы. Или все было наоборот? И сама Раиса была бездушной копией, суетливой и заботливой, имитирующей то, что делала бы на ее месте настоящая мать?

Раиса поцеловала Елену в щеку и, не получив ответа, почувствовала, как у нее защемило сердце. Она не знала, как бороться с полным и абсолютным безразличием, которое овладело Еленой с того момента, как она, глядя на девочку полными слез глазами, прошептала ей на ушко, ожидая взрыва скорби:

— Зоя умерла.

Но Елена никак не отреагировала на ее слова. Вот и теперь, шесть месяцев спустя, она осталась совершенно безучастной, ничем не выдавая своих чувств, во всяком случае внешне.

Раиса выпрямилась, посмотрела налево, потом направо и перешла через дорогу, направляясь к главному входу. Визит в Институт имени Сербского был, конечно, крайней мерой, но она и сама уже дошла до ручки. Любовь не могла спасти их. Одной любви было недостаточно.

Внутри по каменным полам мимо голых стен бесшумно скользили медсестры в накрахмаленных халатах, толкая перед собой стальные тележки-каталки с кожаными ремнями. Двери запирались на засовы. На окнах стояли решетки. Не было сомнений в том, что репутация института как ведущего психиатрического центра сложилась в атмосфере обретенной им мрачной и дурной славы, а не всеобщего восхищения. Он превратился в лечебный центр для диссидентов, куда насильно помещали политических оппонентов властей, погружая их в инсулиновую кому, а в последнее время — и испытывая на них пирогенную и шоковую терапию. Это было самое неподходящее место, куда можно было обратиться за помощью для семилетней девочки.

В разговорах Лев неоднократно подчеркивал, что категорически возражает против психиатрического лечения. Многие из тех, кого он арестовал за политические преступления, угодили в психушки — больницы наподобие этой. Хотя Лев соглашался с тем, что даже в жестокой системе просто обязаны существовать и хорошие, достойные врачи, он не верил, что вероятная польза оправдывала риск, связанный с поисками таких мужчин и женщин. Объявить себя больным было равнозначно признанию собственной неполноценности, что автоматически делало вас изгоем и отщепенцем, а такого не мог пожелать своему ребенку ни один родитель или опекун. Тем не менее Раисе казалось, что его отношение объясняется не столько опасениями и осторожностью, сколько ослиным упрямством — безрассудным стремлением в одиночку спасти свою семью, пусть она и разваливается у него на глазах. Раиса не была врачом, но даже она понимала, что болезнь Елены опаснее любого физического недомогания. Девочка умирала, и надеться на то, что проблема разрешится сама собой, было глупо и безответственно.

Женщина в регистратуре подняла голову и кивнула. Она уже знала их по предыдущим визитам.

— Мы пришли к доктору Ставскому.

Без ведома Льва она переговорила с друзьями и коллегами, добившись того, что за нее замолвили словечко доктору Ставскому. Ставский занимался и диссидентами, но полагал, что применение психиатрии не должно ограничиваться политикой, и неодобрительно относительно к эксцессам карательной медицины. Им двигало желание исцелять, и он согласился осмотреть Елену неофициально. Раиса доверилась ему настолько, насколько потерпевший кораблекрушение в открытом море верит куску корабельной обшивки, за которую держится, чтобы не утонуть. Проще говоря, у нее не было особого выбора.

Они поднялись наверх, и доктор Ставский пригласил их к себе в кабинет, а сам присел на корточки перед девочкой.

— Елена? Как твои дела?

Елена ничего не ответила.

— Ты помнишь, как меня зовут?

Елена молчала. Ставский выпрямился и шепотом заговорил с Раисой: