Чаще всего Клеман, Мари-Мадлен и помрачневший с некоторых пор Сент-Круа обедали за одним столом. Сидевшего у буфета маркиза заботливо обслуживал приставленный слуга, и когда тот подливал вина, Клеман всегда просил не менять, а лишь ополоснуть бокал. Говорили они мало. Рассматривая свою жену, Клеман словно решал ребус: эта женщина стала для него чужой, будто незнакомка, недавно выскочившая из чьей-то постели, и он глядел на восковой, елейный лик святой в стеклянном гробу, на лживое лицо с синевой под глазами, с извечным засосом на шее, с извечной печатью бесчувственности, скверны, погибели...

— Adultera, ergo vertefica[140], - говаривал Брианкур.

Брианкур слишком много знал, но не желал участвовать в затеях Мари-Мадлен и даже осмеливался их расстраивать, потому она решила от него избавиться. Тогда в услужение к Брианкуру поступил Базиль, который подавал еду и питье, но делал это столь навязчиво, что бакалавр заподозрил неладное. Брианкур обругал и даже пнул Базиля под зад, отказавшись от его услуг в столь оскорбительной форме, что Мари-Мадлен пришлось разжаловать никудышного лакея. Нужно было придумать другой способ.

Мари-Мадлен неожиданно вышла ему навстречу из-за угла вязовой аллеи.

— Ты меня избегаешь, ясное солнышко? Я хочу показать тебе великолепную вещь - большую золотисто-розовую кровать с английским муаром, вышитыми основанием и балдахином, которую господин де Сент-Круа заложил, а я недавно выкупила. Сегодня же велю застелить ее у себя в комнате. Не хочешь прийти и поваляться?

Брианкур побледнел. Он знал, с кем имеет дело и какую опасность представляет сам, но она была Цирцеей - властвовавшей над ним злой волшебницей, не говоря уж о том, что в двадцать лет спать одному жестковато. В общем, он согласился, а она странно Улыбнулась одними уголками искривленных губ.

— Приходи в полночь, милый мой ангел, но только ни минутой раньше: мне нужно еще рассчитаться с гувернанткой.

Брианкур опомнился: ему явно подстроили ловушку, и чем больше он думал, тем сильнее в этом убеждался.

С галереи, опоясывавшей башенку отдаленного крыла, хорошо просматривались окна Мари-Мадлен по ту сторону парадного двора. В этой-то галерее уже к десяти часам вечера Брианкур занял наблюдательный пост. Маркиза не задернула шторы, и сквозь стекла виднелась ярко освещенная просторная комната с закрытым камином, отделанным деревом, с обитой малиновым бархатом мебелью и расписным золоченым шкафчиком в глубине. На возвышении стояла красивая, новая, богато украшенная кровать. Брианкур видел, как служанки раздели Мари-Мадлен и погасили подсвечники, кроме одного, после чего она всех отпустила. В половине двенадцатого Мари-Мадлен схватила канделябр, суетливо покружилась по комнате, а затем подошла к камину и открыла его. Оттуда вылез Сент-Круа, переодетый в дрянной камзол и дрянной плащ, в старой выщипанной шляпе. Мари-Мадлен и Сент-Круа бросились друг другу в объятья и принялись так страстно целоваться, что «ясному солнышку» стало неловко. Издали это напоминало кукольный театр: две большие марионетки казались старыми и пожухшими на фоне застывших декораций и хрупкой, точно восковой, мебели. Массивные ломкие шторы выглядели пластилиновыми - от них веяло глянцевитым, ледяным холодом предумышленного убийства.

Брианкур был не робкого десятка и хотел посмотреть, как далеко зайдет двоедушие Мари-Мадлен, в тайне надеясь, что этот чрезвычайный случай поможет освободиться от ненавистного ига. Когда Сент-Круа снова спрятался в камине, Брианкур постучал в дверь маркизы. Заметив его волнение, Мари-Мадлен помрачнела и что-то заподозрила: в свете канделябра на ее лице проступила желтая маска досады.

— Что с тобой? Не хочешь заходить?

Он вошел, и Мари-Мадлен показала на кровать:

— Посмотри, какая красивая!

— Да, она прекрасна.

— Ну так давай приляжем!

Она поставила подсвечник на круглый столик и, сняв домашний халат, нагишом прыгнула в постель. Брианкур стоял в замешательстве, не собираясь раздеваться.

— Да что с тобой?

— Меня удручает ваша жестокость, мадам. Что я вам сделал? Почему вы приказали Базилю меня отравить, а Сент-Круа - заколоть меня кинжалом?

Едва он устремился к камину, Мари-Мадлен выскочила из постели и с громким криком, точно хищный зверь, вцепилась Бри-анкуру в затылок. Бакалавр вырвался в тот самый миг, когда вылезший из камина Сент-Круа заметил, что канделябр еще горит, и бросился наутек. Затем Мари-Мадлен покатилась по полу, выкрикивая, что не хочет больше жить, после чего резко встала, помчалась к туалетному столику и вынула из выдвижного ящика полную коробку белого порошка, которую Брианкур тотчас вырвал у нее из рук. Тогда маркиза бросилась к его ногам.

— Дружочек, солнышко мое! Я никогда не желала тебе зла и никогда бы сделала тебе ничего плохого! Но отныне для меня все кончено! Я понимаю, что не переживу этого!..

Он холодно перебил эти мелодраматические излияния:

— Перестань и успокойся. Я прощаю тебя и навсегда забуду о том, что ты сделала, но только пообещай, что не будешь травиться.

Мари-Мадлен пообещала, давясь слезами.

— Ну а если хотите избавиться от моего присутствия, мадам, нет ничего проще: позвольте мне завтра же покинуть этот дом.

Он заставил ее лечь, а сам сел у изголовья, и оба оставались в столь непривычном положении до шести часов утра. Теперь уже он властвовал над ней, командовал и даже отчитывал. Эта долгожданная крутая перемена заметно повысила его самооценку: он победил.

В тот же день Брианкур обратился к профессору Бокаже, по рекомендации которого и поступил к Бренвилье.

— Я должен раскрыть вам большой секрет, сударь. Я уверен, что получу от вас добрый совет и что вы расскажете о происходящем господину премьер-министру, у которого часто бываете, дабы он навел порядок...

Услышав секрет Брианкура, побледневший господин Бокаже принялся настойчиво убеждать его ничего не говорить кюре Сен-Поля, а, главное, не слишком поспешно уезжать из дома Бренвилье, прибавив, что подыщет Брианкуру другое местечко. Бокаже Полагал, что, если нанести хотя бы небольшой удар по вершине иерархической пирамиды, то может рухнуть вся система. Маркиза де Бренвилье, волею Господа рожденная в семье потомственных юристов, по определению не может быть преступницей, ибо навеки осенена печатью невинности. Потому следует обо всем помалкивать и скорее забыть.

Однако Брианкур остался при своем мнении. Когда вечером следующего дня он проезжал вблизи Сен-Поля, раздалось несколько выстрелов, а одна пуля даже пробила его камзол. Вооружившись двумя пистолетами, Брианкур отправился к Сент-Круа и в резких выражениях, торопливо срывавшихся с дрожащих губ, обозвал его негодяем, злодеем и заявил, что его колесуют за убийство нескольких знатных особ.

— Замолчите, сударь! Вы сами не знаете, что несете. Я никого не убивал, но если хотите немного прогуляться за Главной больницей с прихваченными вами пистолетами, я готов дать любую сатисфакцию.