«Эта девушка и правда очень хороша. Мы ее просто забыли», – сказал я, пытаясь избежать такого оборота беседы. «Она необыкновенно хороша, – подтвердил Мартин. – А вот Альберта из спортивного магазина – просто кобылка. Причем из голландских кобылок, которых раньше в крестьянских хозяйствах использовали для пахоты. Она не такая породистая кобылка, как Вирхиния». Он постоянно подносил к губам сигарету, всякий раз демонстрируя перстень с красным камнем.

Похоже, Мартин заметил мою нервозность. «А что ты скажешь, Давид? Ты знаешь, что означает это дыхание? Знаешь?» Я испугался, что он способен прочитать мои мысли. Или что он обо всем знает. Возможно, от Терезы, которая, как мне рассказывали, по-прежнему все никак не могла простить мне обман четырехлетней давности, в день открытия памятника. «Это ты скажи. Ты ведь лучше знаешь женщин», – ответил я. «Так вот, оно означает следующее: я одинока, не могу найти никого, кто утолил бы мое желание, не желаю отдаваться мужчинам, которые меня искушают, но желание с каждым разом все сильнее, и я уже не могу сдерживать себя, не могу. – Мартин откинулся на стуле, будто лишившись сил. – Женщина с подобным дыханием заслуживает в списке первого места», – сказал он.

«А когда она пугается, то издает ужасный крик, Мартин», – сказал Панчо. «Кто издает ужасный крик? Я тебя не понимаю». – «Сова». Не вдаваясь в объяснения, он начал изображать крик птицы. Это был крик существа, которое ударили ножом. «Ну уж нет, такой крик нам не нужен, – насмешливо сказал Мартин, – Если кто-нибудь взберется на нее, ну, например я, она завизжит: «Не хочу, не хочу, нет, нет, пожалуйста, нет, нет… не хочу, прекрати, прекрати, пожалуйста, иди сюда, иди, войди в меня, войди, глубже! глубже!» Произнося это, Мартин прерывисто дышал, откинувшись на стуле, запрокинув голову и закрыв глаза. Я подумал, что сейчас он начнет мастурбировать.

«Опять дурака валяешь», – сказала Женевьева, ставя на стол бутылку шампанского и блюдо с пирожными. «Привет, красавица, как поживаешь?» – приветствовал ее Мартин, поднимаясь и обнимая мать за талию. «Иди отсюда. Надоел. Можно узнать, откуда у тебя этот одеколон?» – «Тот, что у меня сейчас, подарила мне одна подружка, которая испытывает ко мне весьма нежные чувства. Если бы я не любил так свою маман, я бы на ней женился». Он начал целовать ее. «Успокойся, пожалуйста!» – Женевьева сделала недовольное лицо. Но она только притворялась. Как имела обыкновение говорить Тереза, своего сына Женевьева обожала.

Вдруг она стала задумчивой. «Это ведь не вы устроили сегодняшний скандал, правда? – спросила она. – Что-то вы расстроенные какие-то». – «Но только не Хосеба. Мне он кажется не столько расстроенным, сколько мрачным», – сказал Мартин. Это было не совсем точно. Со скрещенными на груди руками и внимательным взглядом Хосеба в этот момент казался сторонним наблюдателем, чуждым всей остальной компании. «Виной всему этот молодой человек, Женевьева, – продолжал Мартин, указывая на меня. – Он так чудесно играет на аккордеоне, что привлекает всех местных ослов, как двух-, так и четырехногих». Женщина погрозила ему пальцем. Она была не намерена позволять отпускать шуточки по этому поводу. «Сделай одолжение, помолчи. Я уже говорила тебе, как это воспринял твой отец. А сейчас он сердит еще больше, потому что полиция не приняла его заявление всерьез». Мартин положил ей руку на плечо. «Знаешь, маман, что тебе следует сказать Берли? Скажи, что за этим столом мы говорим о любви. И что жандармы этой, такой теплой, ночью тоже, скорее всего, говорят о любви. И им вовсе не хочется заниматься ослами». Женевьева демонстративно вздохнула. У нее не было желания вести беседы после долгого рабочего дня. Она отправлялась в постель. «Вам бы это тоже пошло на пользу», – сказала она нам, прежде чем удалиться.

«О чем ты думаешь, Давид, можно узнать?» – спросил меня Мартин, протягивая мне бокал шампанского. Я откровенно признался, что думаю о Вирхинии. «Вот и хорошо, Давид. Я рад. Ты еще дитя, но быстро учишься». – «Конечно, груди у нее красивые. Очень округлые и довольно большие», – неожиданно прокомментировал Панчо. На этот раз мы все, включая Хосебу, уставились на него. «Что ты сказал?» – спросил Мартин. «Что у этой Вирхинии, о которой вы говорите, груди очень округлые. И не свисают, как у Виктории, немки». – «Ты хочешь сказать, что ты их видел?» – . Мартин поднял брови. Панчо кивнул. Он ел petit-suisse[15]. «Как?» – «С помощью бинокля твоего отца». – «Я думал, он тебе нужен, чтобы издали разглядывать птиц, – сказал Мартин. – Поэтому я и взял его у Берли. Чтобы доброе дело сделать. Но если как следует подумать, это нормально. Мне тоже больше нравится женская грудь, чем птицы».

«Ну-ка, давай проясним, – вмешался Хосеба, выходя из своего безмолвия. – Ты хочешь сказать, что занимаешься, тем, что подглядываешь в окна?» – «Как ты умудрился увидеть грудь Вирхинии?» – конкретизировал я. С Панчо чем яснее говоришь, тем лучше. «Сейчас у нас лето и очень жарко, так? – начал он слегка раздосадовано. – И Вирхиния очень рано приходит на работу в кафе, так? Но потом днем она ложится немного вздремнуть». – «Ну и урок логики! Я и представить себе такого не мог!» – прервал его Адриан. Панчо завершил свое объяснение: «И если она вспотеет, то идет на кухню слегка освежиться под краном в раковине. И часто без сорочки». Он вновь наклонился к пирожным. Сначала взял было еще одно petit-suisse, но потом оставил его на блюде и поднес ко рту кусочек шербета.

«Слушай меня внимательно, – сказал ему Хосеба. – Совсем не одно и то же – ловить по ночам форель и подглядывать за женщинами. Последнее является более серьезным преступлением». – «Тебе следует прислушаться к этим словам. Хосеба – почти адвокат», – сказал Адриан, делая ударение на слове «почти». «Ваша милость желает еще шампанского?» – спросил Мартин. Хосеба отрицательно покачал головой. «Ну, просто не знаю, что сделать, чтобы у этого кабальеро сменилось настроение, – со вздохом продолжил Мартин. – Где твой аккордеон, Давид?» – «В кладовке», – ответил я. «Почему бы тебе не принести его? Музыка творит чудеса. Может быть, Хосеба повеселеет. И Берли тоже, если услышит из своей постели». Я счел, что это будет неплохой финальный аккорд для нашего сборища. «Пара мелодий, и уходим. Я устал». – «Что касается меня, я согласен. Это был типичный долгий плохой день», – сказал Хосеба. «В гостинице есть еще пирожные?» – спросил Панчо. Долгие плохие дни его не особенно волновали.

Выходя с аккордеоном из кладовой, я различил на другом конце смотровой площадки две фигуры, шагавшие в темноте. Вначале из-за осторожности, с которой они передвигались, я подумал, что речь, скорее всего, идет об агентах секретной полиции. Но шедший впереди вдруг радостно воскликнул: «Давид! Так ты здесь!» – «Кто это?» Мои глаза постепенно привыкали к темноте. «Ты что, ослеп? Это я, Агустин!» – «Агустин, он же Комаров?» – сказал я, узнав его. Мы обнялись. «За пределами ВТКЭ лучше забыть о моем русском имени. Иначе мне придется пускаться в объяснения».

«Откуда ты?» – сказал я, смеясь. Мне очень приятно было видеть его. «Мы приехали в Ируайн, чтобы вернуть тебе «гуцци». Давно пора, не так ли?» Я спросил его, видели ли они Лубиса. «Он все время вспоминает, как мы ходили по снегу и ты забрался на крышу». – «Мы видели только каких-то близнецов». – «И лошадей», – добавил человек, сопровождавший Агустина. Это был спортивный юноша, одетый не слишком обычно для того времени, в белый махровый джемпер и джинсы красного цвета. «Кстати, очень красивые лошади. А о жеребятах и говорить нечего», – заметил он. Манерой говорить он несколько напоминал Лубиса. Агустин представил его мне: «Это Биканди». Мы пожали друг другу руки.