— Почему вы смеетесь? — спросил ее спутник.

— Да так, ничего, — ответила она, — ничего особенного.

Я засмеялась, потому что меня, если у меня будет ребенок, познал человек, который все то время, что я жила с ним, только и делал, что иллюминировал меня, освещал холодным светом своей зависти, своего извращения, своей ненависти. Бедный Герберт, он уже почти не существовал для нее, был ей уже почти безразличен, она могла непроизвольно рассмеяться, вспомнив о нем. Но что я делаю теперь? Снова иду рядом с осветителем, правда, его иллюминация смешана из совсем других красок, из расположения, избранного сродства, страха, каприза, какого-то инстинкта, о котором сам он ничего не знает, природу которого я не могу разгадать. К тому же Патрик намного умнее Герберта и Иоахима, он тайный, умелый мастер иллюминации, потрясающий декоратор. Если бы я только знала, чего он действительно от меня хочет! Что притягивает его ко мне? Вероятно, я всего лишь эпизод в истории его непредсказуемых чувств, дата в истории его случайностей.

— Ресторан, в который я вас веду, вам не понравится, — сказал он, — собственно, это, скорее, пивная, но настоящая пивная на Джудекке. Я там ужинаю каждый вечер. Рестораны вокруг Сан-Марко кажутся мне чудовищно скучными.

Все богачи обожают кабаки. Они шли по все более темным, едва освещенным переулкам, по какому-то горбатому мостику пересекли чернильную черноту одного из каналов. Сидеть неузнанным в кабаке, чувствовать себя этаким Гарун аль-Рашидам, это им нравится, но все оказалось не таким, как она себе представляла, другим и еще более ужасным, трактир с голубой неоновой вывеской над входом, полный молодых людей, о неузнаваемости не могло быть и речи, они хорошо знали Патрика и приветствовали его, правда, всего лишь подняв плечи или по-особенному взглянув на него, это был взгляд в стиле «шайки», в кодексе «фэнов», которые толпились в баре или сидели на высоких табуретах у стойки и слушали музыку, рок-н-ролл, с пластинки, подсоединенной к громкоговорителю; я здесь единственная женщина, она заметила всеобщее внимание, тайный интерес, который вызвало ее появление, интерес, последовавший за поднятием плеч и натренированными взглядами хорошо одетых, хорошо выглядящих молодых людей; удовлетворив свое любопытство, они снова вернулись к своему рок-н-роллу, мечтательно внимая голосу Элвиса Пресли, кошмар, этот наркотик десятилетия, кстати, это вовсе не место сбора гомосексуалистов, это охотничьи угодья Патрика, здесь он иногда выбирает себе одного из этих парней, это кабак для молодых наркоманов десятилетия, а взгляды относятся не столько ко мне, сколько к Патрику, потому что он еще никогда не появлялся с женщиной; когда Патрик спросил ее, не хочет ли она перед ужином выпить аперитив, она решила спровоцировать обитателей этой пивнушки, сияла пальто, и ее бирюзовый джемпер, так выгодно подчеркивающий цвет ее волос, засветился в холодном свете бара; уверенным движением она села на высокий табурет перед стойкой и вынула коробку английских сигарет, бросила взгляд на окружавших ее красивых молодых парней, взяла за запястье одну из двух рук, протянутых к ней с зажигалками, поднесла зажигалку к кончику сигареты, кивнула вновь забравшему свою руку обладателю грязных ногтей и выпустила струйку дыма. «Punt е Mes», — сказала она хозяину за стойкой, — «secco»[29]. Иностранка, заграничная шлюха. Она читала в лицах, в головах окружавших ее мужчин.

— Не могли бы вы выключить эту ужасную музыку? — спросила она, когда Пресли закончил свой рефрен.

По раздавшемуся ропоту она поняла, что это было кощунство. К Патрику, стоявшему сзади нее, внезапно подошел какой-то юноша.

— Уведи ее отсюда, раз она не любит джаз! — услышала она раздавшийся молодой голос, обращенный к Патрику, она уловила венецианский диалект, интимное «ты». Она обернулась, увидела виндзорский узел, элегантно сшитый, бедноватый костюм в обтяжку, ему лет девятнадцать, от силы девятнадцать, взглянула на его бледное лицо, надменное, растерянное лицо.

— Джаз! — сказала она тихо. — Не может быть, чтобы вы говорили это всерьез. Вы когда-нибудь слышали джаз?

Он посмотрел на нее, тут же опустив глаза. Он никогда еще не разговаривал с женщиной, со взрослой женщиной, наверное, у него никогда не было девушки, он жертва, жертва Пресли, жертва Патрика; она заметила, как он взял себя в руки и стал наглым.

— Да, ничего себе, очень утонченная штучка, — сказал он Патрику.

Франциска восхитилась его чувством языка: он назвал ее una squisita.

— Она хочет слушать Джимми Джаффра или Джона Льюиса. Уведи ее куда-нибудь, где она сможет слушать джаз для утонченных.

Он явно ищет ссоры, разговаривать с ним бесполезно.

— Да, она утонченная, — сказал Патрик. — А теперь оставь нас в покое, Луиджи!

Все в баре прислушивались к тому, о чем они говорят; возможно, Луиджи даже прав, если прослушаешь всю эту джазовую музыку, то придешь, наверное, к рок-н-роллу, джаз — это была музыка для людей, которые не любили музыку, не знали, что с ней делать, и потому самый грубый джаз, возможно, самый лучший. Джон Льюис был «squisito», но почему не остаться с Моцартом, Телеманом, Вивальди, этот Луиджи последователен, но в эту минуту главным для него была не музыка, главным был Патрик, он был боем Патрика, Патрик сделал ошибку, приведя ее сюда, в эту венецианскую «шайку» любителей рок-н-ролла, к своим итальянским фэнам, в чьих кабаках не было девушек, как во французских, немецких, английских погребках, свободных, смелых, немножко грязноватых девушек, спутниц «бона» и меланхоличного блюза, итальянским фэнам не нужны были спутницы, им нужно было оставаться в своем мужском мире, вариация строго отобранного, вечного мужского сборища на главных улицах итальянских городов, мир господ в убогих элегантных костюмах, бесконечные, холодные мужские разговоры, да, между Патриком и Луиджи речь шла не о музыке, а о том, можно ли нарушить табу, нарушить появлением бирюзового джемпера, сигареты, рыжих женских волос, Франциска чувствовала, что все в баре ждут, чем кончится история между «squisito» и боем Патрика. Она вовсе не намеревалась помогать Патрику, сказав: «Давайте уйдем отсюда!» Она наблюдала, как он стоял и своим злым насмешливым взглядом пытался загипнотизировать зал, как это удавалось ему в «Павоне». Она знала, что он взбешен, возмущен ею; он ожидал, что она незаметно войдет в тот мирок, в котором он вращался; это его мир, и он хотел мне этот мир показать, чтобы я была готова ко всему; он показал мне его, как перед тем ночное море, но на романтику я ответила холодным душем, а на мужскую угодливость — провокацией, и теперь он взбешен. Взбешен и беспомощен.

Ситуацию спас Крамер, который в этот момент вошел в бар; Франциска сразу узнала его, высокий крепкий человек с белыми волосами, это была та гладкая белизна, которая отличает только бывших блондинов, белыми были и его брови, но особенной бледностью, какой-то отбеленностью отличалось его лицо, очень широкое и словно вырезанное из картона, оно свисало над бесформенным пальто неопределенного цвета; глаза были красноватыми, а губы очень толстыми и красными, глаза и рот напоминали отверстия в маске из папье-маше. Появление Крамера было весьма шумным, потому что в тот момент, когда он показался в двери, кончилась пластинка, и одновременно было слышно, как хлопнула дверь и раздался громкий голос, крикнувший хозяину «Чаю, Бартоломео!»; но Крамер тут же осекся, увидев Патрика; он подошел к нему и сказал: