— Синьора очень щедра, — сказал Крамер хозяйке, которая вошла с подносом, уставленным мисками и тарелками. — Она дарит тебе чистое золото.

У Джованны было спокойное, невозмутимое лицо; несколько морщинок уже пролегло от глаз к уголкам губ.

— Золото, — сказала она доброжелательно и недоверчиво.

— Ты убедишься в этом, — сказал Крамер, — пусть Бартоломео отнесет пуговицу к оценщику!

Она едва заметно улыбнулась и стала убирать остатки креветок и расставлять на столе новые блюда, потом вышла. Луиджи смотрел то на Патрика, то на Крамера, с жадностью и сожалением он проводил взглядом Джованну, которой теперь принадлежала золотая пуговица, но знака от Патрика не последовало, хозяин не отдал ему приказа вернуть пуговицу, и он ограничился взглядом, который по пути от Патрика к Крамеру превратился из упрека в ненависть.

— Теперь вам предстоит увидеть редкостный спектакль, Франциска, — услышала она голос Патрика. Его голос был полон издевки. Судя по всему, он оправился от замешательства. Она вопросительно взглянула на него. — Сейчас вы увидите, как ест Крамер, — сказал Патрик. — Право, за это зрелище стоило бы заплатить.

Было ясно, что он готовился к ответному удару, но на Крамера его слова не произвели ни малейшего впечатления. Он спокойно стал снимать крышки с кастрюлек и сковородок.

— Ну, давайте, кладите себе первому, — сказал Патрик. — Вы же не можете дождаться.

В красноватых глазах Крамера Франциска увидела жадность, граничащую со страданием, когда он отрешенно и сосредоточенно, как наркоман, рассматривал содержимое кастрюлек, но потом он преодолел себя и протянул медный котелок с мясом сначала Франциске.

— О небо! — сказал Патрик. — Вы явно произвели на него большое впечатление.

Она взяла самый маленький и нежирный, какой только могла найти, кусочек отварной говядины. А ведь я была так голодна, почти все воскресенье я проспала, вернувшись с кампанилы, я вошла в свой номер и сразу заснула, спала чуть ли не до самого вечера; она подсчитала дни: да ведь это моя первая настоящая еда с пятницы, с того момента, как я покинула Милан, у меня должен был бы быть зверский аппетит, а вместо этого я вынуждаю себя отрезать кусочек мяса, попробовать белой фасоли, которая, кстати, чудесно приготовлена, мне как-то опять не по себе, как недавно на катере, значит, дело не в морской болезни, а в мигрени, эта дурнота, которая всегда предшествует мигрени, хотя, конечно, я просто потому не могу есть, что сижу с этими мужчинами, с которыми я не желаю иметь никакого дела, потому что сижу между профессиональным убийцей и его жертвой, да еще напротив маленького гангстера, молодого человека, который слишком рано понял, что не обязательно работать, чтобы жить, и еще потому, что я сознаю, что нахожусь в западне, если убийца знает, что кому-то известна его профессия, в какую же историю я влезла, я, со своим гордым бегством, сначала серия мелких унижений, а теперь это, представляю себе лица Герберта и Иоахима, если бы они могли меня сейчас увидеть, сначала серия едва заметных унижений, легкое землетрясение у меня под ногами, а теперь падение в бездну опасности, просто не верится, что я должна твердо сказать себе: я в опасности, в опасности, в опасности, слово это замелькало в ее мозгу, как повторяющийся сигнал, но погасло, потому что она увидела, как ест Крамер.

Крамер жрал. Он начал незаметно, отковыривал кусочки, пробуя, устраивая на своей тарелке горку из красноватого зимнего салата, белой фасоли, ломтей мяса, постепенно превращая компактную горку в огромную массу еды, но через несколько минут, когда он со знанием дела лишь только пробовал пищу, началось не радостное смакование, а нечто другое: заработал механизм прожорливости, который включился, как мотор, работа которого все ускорялась и ускорялась. При этом Крамер ел не то чтобы быстро и жадно, он ел, скорее, медленно и тщательно, основательно пережевывая пищу; но что превращало процесс еды в заглатыванье, в забивание глотки — был ритм, заставляющий думать о часовом механизме, ритм, в каком он запихивал пищу в рот, отсутствующий взгляд наркомана, безмолвность белого лица, этой маски, на которой открывалось и закрывалось, открывалось и закрывалось отверстие, дыра, окруженная губами обжоры. И тут со лба его потек пот, он тек ручьями по щекам, белая маска заблестела от влаги, на бровях повисли капли, глаза наполнились прозрачной жидкостью, словно водой, Крамер достал носовой платок и высморкался.

— Ну, — воскликнул Патрик, — что я вам говорил?

Странно, но, собственно говоря, это даже не вызывает отвращения. У меня не возникает желание отвернуться, не смотреть, наоборот, это как бы завораживает меня, я не могу оторвать глаз, это почти великолепно, потрясающий спектакль, где на сцене — жрущий человек. Демонстрация слабости убийцы. Это болезнь; если бы удалось излечить его от этого, возможно, удалось бы излечить его и от страсти убивать.

— Вы читали «Жизнь Сэмюэла Джонсона» Босуэлла? — спросил Патрик. — Наверно, именно так жрал Сэмюэл Джонсон.

Значит, пока Крамер ел, его можно было, ничем не рискуя, оскорблять. Дешевая месть за оторванную пуговицу из чистого золота. Крамер отсутствовал; с отсутствующим видом он методично наполнял себя едой; он посмотрел на Патрика, но не увидел его; пот заливал его лицо. Ему можно сейчас говорить все что угодно прямо в лицо, залитое от обжиранья потом, как морфинисту, как курильщику опиума. Она тоже решила попробовать.

— Вы убийца, Крамер, — сказала она, — и вы знаете, что вы убийца.

Он не слушал. Патрик посмотрел на Франциску, словно перед ним было привидение. Луиджи, конечно, ничего не понимал, а Крамер, продолжая жрать, смотрел куда-то вперед, в зал, в грязный зальчик-столовую при баре Бартоломео, где, кроме него, никого не было, не считая молодого человека, читавшего книгу.

Крамер кончил есть совершенно внезапно. Он положил нож и вилку на тарелку и какое-то время сидел неподвижно, полностью погруженный в себя. Потом он встал и начал прохаживаться, тяжелый в своем бесформенном зимнем пальто неопределенного цвета.

— Обратите внимание, — насмешливо сказал Патрик. — Сейчас начнется самое интересное: он будет чихать.

Крамер уже держал в руках носовой платок, когда принялся чихать бесчисленное количество раз, он расхаживал по столовой, и чихал, и подносил платок к носу, и вытирал свое лицо, которое все это время оставалось совершенно белым и, несмотря на чиханье, неподвижным, как маска из папье-маше.

— Так называемое желудочное чиханье, — объяснил Патрик, его голос был полон холодного, торжествующего веселья, — это мне объяснил один врач. Есть обжоры, которые после каждой еды, которая доставляет им удовольствие, чихают подряд пятнадцать-двадцать раз.

Он расхохотался, а Крамер, продолжая чихать и вытирать лицо платком, вышел.

— Теперь ему нужно на свежий воздух, — сказал Патрик, но тут он заметил, что Крамера в комнате нет, что они одни. Он замолчал.

Луиджи встал и принялся настраивать телевизор. Читающий молодой человек перестал читать и посмотрел на Патрика.