Я быстро вышла на улицу, подошла к помойке и достала из пакета панамку. Как назло, она оказалась почти на самом дне. И естественно – этого просто не могло не произойти – в это самое время мимо помойки проходила наша хирург, Роза Мокеевна, живущая гдето поблизости. Ну, не могла она пройти чуть раньше, когда я тащила эти мешки на помойку! Я бы похвасталась, что у меня персональный субботник…

Роза Мокеевна сама смутилась. Она решила, что я уж совсем по бедности копаюсь в пакетах у помойки. И я, зная, что это не так, смутилась еще больше нее. Роза Мокеевна попыталась вдруг сделать вид, что меня не знает. Я же окликнула ее:

– Роза Мокеевна! Доброе утро! Какая хорошая погода, не правда ли?

Пожилая врач, которую едваедва уговорили раз в неделю принимать деток (другого хирурга у нас в поликлинике нет), укоризненно посмотрела на меня: сама я в идиотском положении и ее ставлю в такое же.

– Да, погода хорошая, Саша. Здравствуйте.

– У моей мамы была одна знакомая, – с ходу начала я. – Только это было очень давно. Ее муж работал в советские времена директором какогото завода, не очень большого и богатого, но все же директором. И приезжал домой на служебной «Волге». Помните, что это значило когдато?

– Помню, – устало кивнула Роза Мокеевна.

Было очевидно, что она не понимала, к чему я клоню. Но вежливость не позволила ей сказать: «И что?» А я даже сама не знаю, почему и как из моего подсознания всплыла эта совершенно забытая мной история. И поспешила рассказать дальше.

– У него была жена и трое детей, и, скорей всего, он был честный коммунист и пользовался лишь какимито минимальными благами на своей работе. По крайней мере, жил он с семьей в совершенно простом пятиэтажном доме без лифта. Однажды мы шли с мамой из музыкальной школы, дворами. Проходили мимо помойки, и вдруг какаято женщина, копавшаяся в мусорном баке, подняла голову и поздоровалась с нами. Это была жена того директора. Она узнала нас, смутилась и стала объяснять нам с мамой, показывая старый валенок, который только что достала из помойки: «Вот, ребятам стельки вырежу, хороший валенок, крепкий еще…»

– Понятно, Саша. И что же ты вырежешь из этой шапочки? Подсолнушки? Или заплатки? – улыбнулась Роза Мокеевна.

Кажется, первый раз за много лет она назвала меня на «ты». Рассказывают, что она говорит «вы» абсолютно всем в поликлинике, включая свою медсестру, уборщиц и грозных работниц регистратуры.

– Я все выбросила из старого шкафа, – кивнула я на сиротливо стоящие пакеты с нашими вещами. – Он занимает полкомнаты и был как кладовка. А теперь жалею. Вот за дочкиной панамкой вернулась.

Роза Мокеевна вздохнула со сложным чувством – и облегченно, и чуть расстроенно:

– А если вещи на дачу отвезти? У тебя есть дача? На чердак все сложить – не лучше?

– На чердаке у нас мамины и папины пальто, за всю жизнь собранные, висят. Мама ими на зиму деревья закрывает в саду. Ну, и вообще… Решила вот…

– Наверно, правильно. Но все, что дорого, лучше оставь. Найди место.

Я знала, что сын у Розы Мокеевны давно уехал в Канаду и не часто навещает ее, а она почемуто осталась здесь. Интересно, выбросила ли она его детские вещи? Или хранит на чердаке? Она хотела еще чтото сказать, но только махнула рукой и пошла дальше.

Не знаю, есть ли такая примета – встретить в день рождения пожилую одинокую женщину и заглянуть ей в глаза, – но у меня теперь точно будет.

Придя домой, я положила панамку, вместе с юбкой и толстовкой, на самую верхнюю полку. Под вещи я запихнула пакет с документами. Даже не знаю, откуда у меня эта привычка – прятать документы. Может, с того дня, как однажды Хисейкин взял мой паспорт и диплом врача и не отдавал до тех пор, пока я не согласилась с условиями развода. А условия были очень простые: в суд подаю я, всю вину беру на себя, алименты официально не оформляю, ничего не делю, отдаю все, что ему пригодится для жизни. И главное – говорю родителям, и его, и моим, и всем знакомым, что развода попросила я, потому что его разлюбила и жить с ним больше не хочу. И клянусь Ийкиным здоровьем, что никому ничего другого не скажу.

Для Хисейкина его добрая слава, особенно в молодости, была очень важна, это привили ему родители, хорошие и порядочные люди. Он совершенно не выносил осуждения матери, маялся, пока она не прощала его, не мог даже предположить ситуации, чтобы друзья за спиной сказали о нем плохо или просто подумали. Не знаю, что бы было, если бы я категорически отказалась разводиться с ним. Возможно, мы бы еще промучились вместе несколько лет. Я только с годами поняла, что для Вадика Хисейкина его реноме, собственный образ в глазах окружающих является частью той реальности, в которой он существует. Такой своеобразный кодекс чести.

Когдато, начиная заниматься лицевой хирургией, Вадик несомненно мечтал о блестящей карьере пластического хирурга. И как же трудно ему приходится, когда в его клинике снова и снова проводятся неудачные операции. Сколько усилий тратится, чтобы заглушить скандал, уладить все миром с пострадавшим пациентом. По мне, так ему нужно было бы просто поменять вид деятельности, выбрать чтото, где ошибки были бы не столь очевидны. Но, вероятно, в сорок с лишним лет это уже не просто сделать.

Сейчас, убирая документы, я обратила внимание, что свой не так давно полученный паспорт Ийка не взяла. Забыта, не привыкла еще, а папа не подсказал. Конечно, все можно купить и подделать… Но все же есть надежда, что просто так ее никуда не вывезут и не устроят работать в какоенибудь модельнопорнографическое агентство. Моя маленькая девочка так нервничала, собираясь в новую жизнь, что купальник и фотоаппарат взяла, уходя из дома в марте, а паспорт – нет. Или она просто еще не знает, что для решения некоторых взрослых вопросов паспорт не заменят даже папины деньги…

На следующую полку я убрала коекакие свои вещи, которые не собиралась летом носить. И еще остались четыре огромные полки и отделение для висячей одежды, с зеркалом и медным замочком. Если Ийка вернется… Нет. Когда Ийка вернется, она сможет положить в него все свои вещи. И будет утром смотреться в огромное зеркало, выбирая, что надеть. В это зеркало смотрели несколько поколений наших с ней бабушек и прабабушек – радуясь своей юности и красоте, собираясь на свидания, с грустью наблюдая, как уходит молодость и в глазах появляется нечто, не позволяющее даже в сумерках ошибиться: эта девушка уже раз тридцать, не меньше, радовалась, что вот и закончилась долгая, беспросветная зима и можно, наконец, убрать в шкаф пальто, подбитое кроличьим мехом, и достать легкие струящиеся платья, с оборками, воланами, шелковистым кружевом, шляпки с тонкими тугими резинками и плотными букетиками матерчатых цветов.

Чтото они да значат, я уверена, – отражения всех наших давно ушедших бабушек и прабабушек в зеркале моего старого шкафа…

Я смотреласмотрела в зеркало и услышала звонок в дверь. А я думала – обойдется без сюрпризов. Ктото решил прийти без предупреждения. Надо же! Замок почемуто долго не открывался, и я явственно услышала несколько голосов за дверью. Так, это уже интереснее… Я наконец с трудом открыла заклинивший замок, и дверь распахнулась сама, как будто ктото сильно нажимал на нее с той стороны. Я елееле успела отойти в сторону. Восемь или даже десять человек ввалились в квартиру, оживленно смеясь, нагруженные букетами, пакетами, коробками с подарками. Нет, это не может быть все мне…