— Вот это да! Отрава! Что и требовалось доказать, — выдохнул он облегченно, без всякого удивления. С тревогой взглянул на часы. Было уже без четверти три. Поставив всё на место, он захлопнул камеру холодильника, повесил замок и собирался уже незамеченным взбежать по ступенькам наверх.

Но тут от стенки, из темноты, отделилась две фигуры. Серый от неожиданности даже ничего не успел произнести, как у него неожиданно схлопнулось сознание.

Ночью Илье снился сон. За столом сидели отец с матерью. Оба с тревогой смотрели на него и молчали.

— Ну что же вы всё молчите и молчите? Подскажите, как мне быть? Предположим, пойду я сейчас к капитану, скажу: так и так, у вас тут на корабле полно наркотиков. Он, конечно, вызовет, скажем, старпома и еще кого-нибудь, а может, и не вызовет, а скажет: «Присядь, дорогой», а сам достанет пистолет из ящика стола — и бамц меня пулей в глаз! Потом мое тело — в ковер и ночью — в море к рыбкам.

Илья заметался по измятой простыне и проснулся. Несколько минут полежал, прислушиваясь, как гулко стучит сердце.

— Параноик!

Илья мельком взглянул на себя в зеркало: и вправду, на него смотрело не очень симпатичное существо. Он даже сам удивился своему виду: легкая небритость, уголки губ обвисли вниз, на переносице глубокая морщина, сухой блеск глаз — ни дать ни взять сумасшедший. Он выпил остывший чай из стакана и опять завалился в кровать. Такое впечатление, что сон стоял, как в видеомагнитофоне фильм на паузе. Стоило ему только прикрыть глаза — опять появились родители, сидевшие за столом и с печалью взиравшие на собственное чадо.

Тут вдруг заговорила мать своим, как всегда, безапелляционным, не терпящим возражения тоном:

— Не многовато ли для тебя экстрима за последние три месяца? Зачем же ты ввязался в это дело? Ты, как твой отец, все время лезешь на рожон.

— Это проклятое журналистское чутье не подвело меня и сейчас.

— Я требую, чтобы ты все свои действия согласовывал…

Тут ее перебил отец. Во сне он был в морской форме и с кортиком:

— Ты нарыл опять на десять томов расследования. Но тебе от этого не легче. Тут ты не спрячешься, как в городе, и тебя так аккуратненько приберут, а потом напишут: пропал при невыясненных обстоятельствах. Предположим, 15 градусов 47 минут северной широты и 109 градусов восточной долготы; слева Вьетнам, справа Парасельские острова.

— Шли мы тогда, товарищ следователь, узла четыре с половиной. Глубина — метров восемьдесят.

Из темноты эфира сновидений вдруг возник ночной гость, штатский, который инструктировал Илью в полной темноте у него в спальне. Он почему-то держал за рукав официантку Наталью.

— А вы что скажете, Наталья? Вы ведь его обслуживали.

— Конечно. Но я ничего не знаю. Поужинал он, как обычно, плохо. Так, поковырялся в тарелке. У нас была гречка… нет, вру, макароны с сыром. Он носом своим поводил-поводил, а есть не стал. Он же у вас, как это… ну, из этих… мажоров. Утром я его не видела. Но он частенько к завтраку не появлялся. Журналист, одним словом. — И голос у нее почему-то был очень похож на голос Маши.

«И скажет это следователю, — с издевкой подумал Илья. Открыв глаза, он заметался по всклоченной простыне от удушья, захватившего его во сне. — А потом еще задаст вопрос, очевидно, ожидая утвердительного ответа. Мол, что вы еще хотели, журналист? Интеллигент, одним словом! И улыбнется своей ядовитой улыбкой. Ведь так, товарищ из органов?»

— Да, это было в конце августа. Мы к Хайфону подходили, — зашептали губы Ильи за официантку. Он физически чувствовал, как она ломает себе руки в нервной судороге.

И следователь запишет: пропал где-то в Южно-Китайском море.

Затереть и убрать все следы до прихода в порт Владивостока, времени хватит с головой. Самое главное, нет сотовой связи. До Сингапура не было, а после — в редкие минуты, в основном вечером. Идти к тому же добряку-радисту нет никакого резона: где у тебя уверенность, что он не в доле? Или вообще капитан — это так, для отмазки, а главный совсем не он…

Тут Илья окончательно проснулся. Болело горло, его бил легкий озноб. «Зачем я посвятил в свое дурацкое расследование Серого?» — корил он себя. Хотя он прекрасно знал, зачем это сделал: ему уже осточертело нести этот груз одному; тем более Димыч косвенно, конечно же, понимал, после «интересного» инцидента с компом, что корреспондент не просто так на корабле, «семечки пощелкать», что тут во время продвижения к родному Владивостоку творится какая-то нелицеприятная история. История со многими неизвестными. И надо играть на опережение, но с кем и, главное, как играть?

Единственное, чего Илья не мог предвидеть, — что Серый сам отправится проверять его версию, при этом, не посвятив его в детали собственного расследования. И конечно, он не мог знать, что Серому в данную минуту угрожает смертельная опасность.

Динь, как и все вьетнамцы в массе своей, был невысок ростом, худощав и смуглокож. Но, что сильно отличало его от соплеменников, у него были светлые волосы и курносый, хотя и довольно длинный нос. Это ему досталось от американского морпеха, переспавшего с его матерью в сайгонском борделе. И имя он получил соответствующее — Динь, что означало «встреча». Видать, свидание было и правду для американского парня и молоденькой вьетнамской блудницы чем-то особенным, так как из борделя он ее вытащил, снял дешевые комнаты в десятом квартале, и они зажили как муж и жена. Он ее звал Тина, потому что это было созвучно ее имени Тиен. И обещал, как закончится война, забрать с собой в Штаты. Но не случилось. Парня убила не пуля, не снаряд, не мина, а желтая лихорадка. Свалила она его быстренько, не желая подождать, когда над ним похлопочут военные эскулапы, и на десятый день гроб, укрытый звездным флагом, с телом морпеха по имени Энтони Уокер Джуниор отправился по воздуху в Колорадо.

Плоду любви Энтони и Тиен было тогда всего восемь месяцев, и насладиться лаской американского папаши он, естественно, не успел. А поскольку последующие три года прошли у него под кроватью или в бамбуковом рундучке, чтобы не мешал маме зарабатывать на пропитание своим телом, он привык быть один. Ощущал он себя одиноким всю сознательную часть своей пятидесятитрехлетней жизни. Он и не знал ничего другого. Оттого что был постоянно один, он практически не научился говорить. Не разучился, а именно не научился. Когда ему хотелось петь, он что-то мычал себе под нос, и этого ему хватало. Иногда, так, для себя, выдавит какую-нибудь фразу: «что-то холодно» или «что-то жарко» — и всё.

На его не очень-то красивом лице, будто вдавленном от удара молотом, застыла выразительная гримаса боли. Она отпечаталась у него на лице с детства, да так и не прошла, не исчезла. Это когда его вместе с матерью били палкой какие-то коммунистические фанатики. Как «американскую подстилку», маму били особенно жестоко. Тиен тогда умерла, и ее тело пролежало рядом с ним несколько дней, а его нашли грязного, голодного, крепко вцепившегося в материнскую холодную руку. Кругом бегали крысы и пищали. Его отправили в детский дом, так как родственников у него не оказалось: всю их деревню сожгли напалмом америкосы со светлыми волосами, такими же светлыми, как у него. Динь не очень жаловал людей, он их боялся. Для него все они были непонятны и, как ему казалось, враждебны. Он не знал, чего от них ждать.