запирая дверь (Роджер теперь ночевал на застекленной веранде, на солдатской койке), был стук машинки.

А жизнь шла по-прежнему, налаженно и счастливо. Виделись они частенько, иногда даже дважды на дню, после того как Энн перестала спускаться к завтраку. Но вот через день или два Энн спохватилась, что не слышит стука машинки, а может, спохватилась, что машинка больше не мешает ей спать.

— Ты закончил? — сказала она. — Свою повесть?

— О нет. Нет, повесть еще не закончена. Просто я решил передохнуть денек-другой.

Можно сказать, акции машинописи пошли в гору.

Акции повышались несколько дней. У Роджера появилась привычка рано ложиться и уже засыпать в постели на веранде, когда Энн возвращалась домой. Как-то вечером она вышла на веранду, где Роджер читал в постели.

— Больше не пойду, — сказала она. — Боюсь.

— Чего боишься? Разве тебе мало двоих детей? Даже троих, если считать и меня.

— Не знаю. — Лампа была настольная, и лицо Энн скрывалось в тени. — Не знаю.

Он передвинул лампу, но Энн повернулась и выбежала, прежде чем свет упал на ее лицо. Роджер успел наверх как раз вовремя: дверь захлопнулась у него перед самым носом.

— Слепец! Слепец! — сказала Энн из-за двери. Уходи! Уходи!

Он ушел, но заснуть не мог. Поэтому немного погодя он снял с лампы металлический абажур и взломал окно детской. Дверь, ведущая оттуда а комнату Энн, не запиралась. Энн спала. Луна к тому времени скрылась, и Роджеру не удалось разглядеть лицо жены. Двигался он бесшумно, но тем не менее разбудил Энн, та подняла на него глаза, однако не пошевелилась.

— Никогда в жизни у него ничего не было, ровным счетом ничего. Единственное его воспоминание о матери — это вкус шербета воскресным днем. Он говорит, у меня губы на вкус такие же. Он говорит, мои губы для него — мать.

Она расплакалась. Плакала недвижная, голова на подушке запрокинута, руки под простыней. Роджер присел на краешек кровати и прикоснулся к Энн, и тогда она перевалилась на живот и с плачем уткнулась лицом к нему в колени.

Проговорили всю ночь до рассвета.

— Прямо не знаю, что делать. Адюльтер не поможет мне — да и вообще кому бы то ни было — проникнуть туда, где он живет. Живет? Да он и не жил по-настоящему. Он… — Энн дышала ровнее, прятала лицо от мужа, но все еще прижималась к его коленям, а он поглаживал ее по плечу. — Примешь меня обратно?

— Не знаю. — Он погладил ее по плечу. — Да. Да, приму.

И вот опять акции машинописи пошли на повышение. Курс их подскочил в ту же ночь, как только Энн, выплакавшись, уснула, и дня три или четыре, без перерывов на ночь, держался на одном уровне, даже после того как Пинки сказала Роджеру, что телефон неисправен, а он нашел место обрыва проводов и знает, где лежат ножницы, которые перережут их еще раз, если понадобится. В деревню он вовсе не наведывается, даже когда его предлагают туда подвезти. Добрую половину утра проводит сидя у дороги, ожидая, чтобы кто-нибудь подбросил бы ему на обратном пути пачку табаку, сахар и прочее.

— Поеду в деревню, а он тем временем возьмет да уберется отсюда, — говорил Роджер.

На пятый день Эймос Крейн принес почту. В тот самый день, когда полил дождь. Было письмецо и для Энн.

«Мой совет ему явно не нужен, — сказал себе Роджер. — Не исключено, что стихи уже пошли».

И отдал письмецо Энн. Та сразу же прочла.

— Прочтешь? — сказала она.

— Не хочется, — сказал он.

Но акции машинописи в прежней цене, и вот, когда днем хлынул дождь, Роджеру пришлось включить свет. Дождь обрушился на дом с такой силой, что Роджер хоть и видел, как его пальцы тычут в клавиши (печатал он двумя или тремя пальцами), но ударов не слышал. Пинки не явилась, поэтому вскоре он прервал свое занятие, собрал на подносе обед, отнес наверх и оставил на стуле возле двери Энн. Сам же он не стал тратить время на еду.

Уже стемнело, когда Энн первый раз спустилась вниз. Дождь хлестал по-прежнему. Роджер увидел, что она, в дождевике и клеенчатой шляпе, быстрыми шагами пересекает комнату. Перехватил он ее в тот миг, как она открывала входную дверь, и в дом ворвался ливень.

— Ты куда? — сказал Роджер.

Она попыталась высвободить руку.

— Не приставай.

— Нельзя же в такую погоду выходить из дому. Ты зачем?

— Не приставай. Прошу тебя.

Ей удалось вырваться, и она налегла на дверь, которую он придерживал.

— Нельзя. В чем дело? Я сам сделаю, что надо. В чем дело?

Но она, не глядя на него, лишь вырывалась да дергала дверную ручку.

— Мне нужно в деревню. Ну, пожалуйста, Роджер.

— Нельзя. На ночь глядя, да еще в такой ливень.

— Пожалуйста. Пожалуйста. — Он продолжал ее удерживать. — Пожалуйста. Пожалуйста.

Он все ее удерживал, она отпустила дверь и пошла к себе наверх. А он вернулся к машинке — ценностям, которые по-прежнему котировались исключительно высоко.

В полночь он все еще сидит за машинкой. На сей раз Энн облачена в купальный халат. Стоит в дверях, держась за ручку. Волосы распущены.

— Роджер, — говорит она. — Роджер.

Он подходит к ней, достаточно проворно для толстяка, может, думает, что ей нехорошо.

— Что? Что такое?

Она идет к парадной двери и распахивает ее настежь; в дом снова врывается дождь.

— Там, — говорит она. — Вон там.

— Что там?

— Он. Блер.

Роджер оттаскивает ее от двери. Насильно впихивает в кабинет, затем набрасывает плащ, берет зонтик и выходит из дому.

— Блер! — окликает он. — Блер!

Тут взмывают жалюзи в окне кабинета, где подняла их Энн; она же перетащила на подоконник настольную лампу и зажгла наружное освещение; и тут он видит Блера, стоящего под дождем, без шляпы, голубое пальтецо на нем словно нашлепнуто расклейщиком афиш, лицо обращено к окну Энн.

И вот вам опять, пожалуйста: лысый муж, сельский богатей, — и парень-хват, поэт, разрушитель домашнего очага. Причем оба джентльмены, личности творческие; один не хочет, чтобы другой промок, а другого совесть не пускает разрушать очаг изнутри. Вот, пожалуйста: зелененьким шелковым дамским зонтиком Роджер пытается прикрыть себя, а заодно и поэта и тянет того за руку.

— Дурак чертов! Заходи же в дом!

— Нет.

Рука поэта чуточку поддается рывку Роджера, но сам он непоколебим.

— Хотите утопнуть? Да заходите же, о господи!

— Нет.

Роджер тянет поэта за руку, словно дергает руку мокрой тряпичной куклы. Потом оборачивается к дому и начинает вопить:

— Энн! Энн!

— Это она послала сказать, чтобы я шел в дом? —