— Два года сюда, два года туда, — заметил Сеня Розенцвейг по поводу биографической туманности. — Мы же не отменим указ!..

— Ни за что! — сказал Басик и бросил в рот ломтик японского сыра. — Указ в нашу пользу…

— В конце концов, все это просто слухи! — резюмировал композитор Р., положив перед нами по маленькому пирожному от Иосико.

— Нет, Семен Ефимович, — строго заявил Миша Волков тоном советского разведчика и, входя в роль, повысил голос. — Это не просто слухи! Это — враждебные слухи!.. Это происки израильской военщины, которой нужно дать по рукам! — и разлил остатки сакэ.

— Мальчишки! — сказал Стриж. — Перестаньте хулиганить!.. Выпьем все-таки за вас. — Смысл умиротворяющей реплики Владика заключался в том, что, напитавшись вчерашним угощением японского зама, «деньрожденщики», т. е. Волков и Бас, постарались событие замять, но мелкие подначки заинтересованных лиц типа «с вас причитается» спровоцировали символические посиделки у Розенцвейга, который «на минуточку» зазвал нас к себе.

На всяких наших посиделках рано или поздно возникал разговор о дорогом лидере, а нынче и сам Бог велел. Мы отметили его бесспорное дарование и подлинные заслуги, не те, «датские», за которые прежде всего и давали «гертрудные» звания, а заслуги перед богиней Мельпоменой, счастливо равнодушной к сменам общественных формаций и очередным съездам КПСС…

Прогрессистам и шестидесятникам, нам не хотелось смешивать одно с другим, и мы были уверены, что на своей гастрольной кухне сумеем отделить мух конъюнктуры от котлет творчества. Может быть, мы заблуждались, но собравшиеся у Сени считали себя прогрессивным крылом коллектива. И Стриж, и Басик, и Розенцвейг, и Миша Волков, и даже артист Р. чувствовали себя перьями этого крыла и, по мере возможностей, старались развернуть мэтра в сторону творческой свободы. Вплоть до идеологической оппозиции. Однако все названные были разобщены личными проблемами и страдали от недооценок их дарований и заслуг. Тогда как другое крыло, сплоченное в партийную организацию, открыто тянуло Мастера в противоположную сторону, то есть к бесконечным доказательствам его и нашей преданности делу социализма.

Два года назад, после триумфальной премьеры «Мещан» в Буэнос-Айресе, «прогрессисты» шли пешком до самой гостиницы: Гога, Семен, Басик, Миша Волков и Р. Разгоряченный аргентинскими аплодисментами, артист Р. стал ломиться в открытую дверь и убеждать Гогу, что пора выйти из-под бдительной опеки партийцев, покинуть ряды юбилейных старателей и позволить себе решительный поворот к чистому искусству.

Бас открыто поддержал его, приведя веские аргументы и решившись назвать мэтру имя его ложного друга. И Волков не остался в стороне, стараясь шагать в ногу и заверяя, что неложные друзья рядом и всегда готовы его поддержать. Расчувствовавшись в ответ, Гога сказал, что, конечно, мы правы и он на нашей стороне, но неужели мы не понимаем главного?..

— Чего, Георгий Александрович? — помог ему вопросом чуткий Бас.

— Того, что я не могу, понимаете, не могу всему противостоять!..

Как друг и учитель, он страдал из-за тупости учеников, имея в виду тяжелую машину социалистической идеологии, со всеми ее моторами, приводами и шестернями.

— Но почему же? — спросил двоечник Р.

— Почему, Георгий Александрович? — с волнением и участием повторили Олег и Миша, а Розенцвейг с любовью смотрел на него дивными глазами.

Тут Гога остановился посреди аргентинской столицы и с обидой в красивом голосе сказал:

— Ну как же вы не понимаете?!. Единственное, что я в силах сделать, — это сохранить художественный уровень!..

— «Сохранить художественный уровень», — задумчиво повторил Стриж в ночь великого награждения. — Конечно, это — главное…

— Да, — сказал Р. — «Новые песни придумала жизнь…».

— Это не песня, — возразил Розенцвейг. — Это что-то другое… Он действительно так думает… А что остается?.. На него давят и сверху и снизу, жмут масло… Вы помните, как он говорил на собрании?.. Когда вручали знамя?..

— Какое знамя? — спросил Бас.

— Наверное, все-таки красное! — вспылил Семен. — Какая разница! Мало нам давали знамен? Невэтомдело!.. Дело в том, что он говорил до вручения…

— Это было давно, — сказал Р. — Но речь была героическая…

14 февраля 1978 года мы увидели Гогу мрачным до чрезвычайности. Он вошел под общий шумок в большой репетиционный зал над сценой и, оглядев принарядившуюся труппу, сказал:

— Если так будет продолжаться, я из театра ухожу!..

Все замерли. Какие-то неясные разговоры о его недовольстве общим состоянием дел и угрозе ухода по театру ходили, но никто не думал, что это всерьез: мало ли он ворчал. И вдруг — открытое заявление, почти ультиматум.

— Я в этой панихиде участвовать не намэрен, — впечатал в наши уши Мастер. — У меня ощущение кризиса театра, при всем его внешнем успэхе. Можно мобилизоваться для Амэрики, но мы не для Амэрики работаем! — И он победно посмотрел в сторону партийного крыла. В это время велись переговоры о гастролях в США, и труппу, скажем прямо, будоражила идея вояжа в страну зрелого капитализма. — Мы не для Амэрики работаем, — повторил он с полемическим напором и, понизив бархатный голос, еще глубже проник в дрогнувшие сердца. — Мы же легендой стали, но не потому, что такие хорошие, а потому, что людям нужен Идеал!.. И от этого еще страшнее!..

Теперь, поведя орлиным носом, Гога по очереди оглядел и правое, и левое крыло. В репетиционном зале стояла мертвая тишина. Он был прекрасным артистом, и его ораторское искусство тоже было безупречным. Он говорил, как Наполеон перед гибнущей армией.

— Все ведущие артисты преуспели на стороне! У всех за пределами театра растущие интересы!.. Факты последнего времени — вовсе не случайности, это уже способ жизни! — Тут «киношники» вздрогнули, «телевизионщики» узрели свой грех, а «концертанты» познали свою наготу. — Участники «Ханумы», — гремел Пастырь, — обсуждая размер съемочного гонорара, выглядели стяжателями и забыли, что у них за плечами — Театр! — Он имел в виду перенос спектакля на киноэкран и, конечно, полемически сгущал краски, но было видно, что чем-то он задет глубоко. — Женя Горюнов гибнет на наших глазах, а коллектив равнодушен. Мы проходим мимо своих товарищей, нуждающихся в поддержке. Это — эгоизм, доходящий до полного цинизма!.. Что получить для себя, что взять себе— самое главное!.. И, что ужасно, мы привыкаем к подобному!..

Теперь он напоминал римского трибуна.

— Я не хочу стыда за спиной. Либо это будет преодолено, во что я плохо верю, либо у вас должен быть новый лидер и новый театр!.. В день, когда нам вручают знамя победителей социалистического соревнования, я хочу сказать в глаза всем!.. Я не жду объяснений, выступлений и так далее. Я хочу, чтобы вы все вместе об этом от меня услышали!.. Если театр живой и здоровый, он не должен себе позволять такого… Я вам не угрожаю, а делюсь своими чувствами и мыслями. — И, упразднив пафос, с проникновенной печалью в голосе Гога заключил: — Спасибо за внимание…