“Эх, была не была”, — выдохнула я и перекрестилась.

Перебросила ногу через подоконник, на карниз ступила,зажмурила глаза, вытянула руку и…

Остальное, словно в тумане. Вспоминаю с трудом как добраласьдо окна и залезла в соседнюю комнату. В себя пришла только тогда, когдапочувствовала: железяка в бок упирается. Дернулась, голова между ящикамизастряла, и под ладонью россыпь патронов. А под другой — пистолет.

Оказалось, — сижу на горке оружия. Пистолет отбросила.Привстала, рванулась к приоткрытой двери, но как бы не так: костюм затрещал идернул меня назад. Я отчаянно повторила попытку, — костюм опять оказалсопротивление, и снова раздался противный треск. Глянула, что там мешает? —Кружева и приличный кусок ткани защемила уродливая труба. С силой дернула (богс ним, с французским костюмом!) ан нет, не поддается. Дернула еще раз: тот жеэффект — французы в одежде толк знают. Труба тоже в грязь лицом не ударила —цепко держала меня. Повозившись, я решила, что без ножниц не обойтись,прихватила подмышку трубу и бежать — промедление смерти подобно.

Вылетела в коридор, огляделась и остолбенела. Зловещийпейзаж. Голивуд отдыхает. Вот где надо американские боевики снимать. В полутьмевсюду бетон. Конструкции металлические: и вышатся, и “падают” вниз. Лестницы,трубы, краны сплелись как в преисподней вокруг то ли баков, то ли цистерн. Инад всем этим запах сивушный витает, в пору закусывать.

“Где выход?” — подумала я и, прижимая к себе трубу,поплелась на поиски лестницы, не в цистерны ведущей, а хотя бы на улицу.

Рассвет наступил, но внутри сооружения было почти темно.Однако кое-как вниз я спускалась по лестничному лабиринту. Прямой дороги ненашла, виляла зигзагами — порой, для того, чтобы на десять ступеней внизопуститься, приходилось подниматься на двадцать вверх. Все бы ничего, но трубабыла тяжела. Несколько раз даже мелькала шальная мысль снять к черту костюмвместе с трубой. Если бы не холодина и не риск показаться орлам Тамарки слегкасумасшедшей, точно и с трубой и с костюмом рассталась бы без сожаления.

Где-то в середине пути силы меня покинули. Села на чан,плачу, с присущей мне набожностью с Всевышним беседу веду: “Господи, куда же тысмотришь? Неужели не жалко тебе меня? Помоги выход найти и путь к нему дайпокороче!”

Вдруг вижу, что-то мелькнуло вдали.

Я наивно обрадовалась: “Да это же человек!”

— Эй! — кричу. — Эй! Подскажите где выход!

А что “эй” когда и без “эй” несется он на меня со всех ног.Когда приблизился, глянула я и обмерла: это ж Якудза. Он, кстати, тоже обмер,когда увидел что у меня из подмышки торчит. Я испугаться толком еще не успела,а он уж взмолился:

— Ты не балуй, баба, полегче с оружием. Я на месте стою.

— Вот это мне и не нравится, — гаркнула я. — Веди меня квыходу!

— Лады, — отвечает Якудза, — но ты бы бросила гранатомет.

Тут только я поняла что за дуровина ко мне прицепилась. Ипосле этого будут еще сомневаться глупые граждане есть ли на свете Бог!Разумеется, есть! Иначе кто бы мне вовремя так помог?

Якудза пятится от меня, как от чумы, а я трубу на негонаставляю и командую:

— Немедленно отсюда меня выводи!

И видимо переборщила. Якудза и рад был немедленно исполнитьприказ, но уж очень трубы боялся. Пятился, бедняга, не решаясь ко повернутьсяспиной. А я трубу опустить не решалась. Так мы и шли: он пятился, мы с трубойнаступали.

Вдруг Якудза вскрикнул, вскинул руки, замахал ими, какветряная мельница, и… исчез. Как и не было Батяни передо мной. Только крик еговниз летит, в преисподнюю. Подошла я к той точке, где последний раз Якудзувидала, глянула и ужаснулась: здесь площадка кончалась и начинался огромныйчан. Запах оттуда шел хмельной и удушливый. И плескалось в этом здоровенномчане нечто темное, маслянистое, но не только оно — теперь там был и Якудза,барахтался бедный и громко вопил:

— Спасите! Тону!

Я заглянула в чан и спрашиваю:

— Водичка хоть теплая?

— Дура! — огрызнулся Якудза. — Это сакэ!

И с головой окунулся. Я восхитилась:

— Ну надо же! Первый раз вижу как плавают и ныряют в сакэ!

Якудза вынырнул и сообщил:

— Плавать я не умею! Дай руку, сучка!

Пришлось прочитать ему лекцию об этикете и вежливости. Онплохо слушал — больше нырял и кричал:

— Спаси, сучка! Помоги!

Я дала грубияну дельный совет:

— А ты сакэ выхлебай и тонуть перестанешь.

Якудза булькнул на дно, но скоро на поверхность сакэ вернулсяи, задыхаясь, орет:

— Вытащи! Озолочу!

Предложение заинтересовало меня, потому и спросила:

— Как озолотишь?

— Все что имею, отдам! — крикнул он и снова ушел на дно.

Я дождалась когда он вернется и продолжила переговоры:

— А универмаг Фросе вернешь?

— Не могу! — хрипит. — Не могу! Универмаг давно уж не мой!

И снова — на дно. На этот раз прилично он там задержался, акогда всплыл (полуживой) я сжалилась и протянула ему гранатомет. Он почему-тошарахнулся и снова пошел на дно. А когда на поверхность сакэ вернулся, гневномне завопил:

— Руку дай, дура!

Вижу, сил с гулькин нос у него осталось. Совсем уж былособралась руку помощи протянуть, но зазвонил мобильный. Я трубку к уху прижала,а оттуда Тамарка:

— Мама! Ты невозможная! Куда ты пропала? Спасают тебяспасают, а ты молчишь! Хоть бы голос орлам моим подала! Они не знают где тынаходишься!

— Тома, я здесь. За купанием в сакэ наблюдаю.

А Якудза вопит:

— Все! Не могу больше!

Я взволновалась:

— Тома, извини, позже перезвоню, сейчас дюже некогда, у менятут человек захлебывается в сакэ.

— А она уже сакэ с мужиками там хлещет! — сделаланеправильный вывод Тамарка, но объясняться с ней было некогда.

Теперь уж точно настала пора Якудзу спасать. Я легла на поли свесила руку в чан, но опять зазвонил мой мобильный. Глянула на дисплей —свекровь. Мать моего Роберта! На ее звонок ответить по родственному долгуобязана. Да и после порнухи обстановка в моем доме неясная — короче, возниклапотребность срочно ее прояснить.

— Алло! — грозно гаркнула я, готовясь давать достойныйотпор.