Никаких прощаний. Она и так на пределе сил. Ее прозвали Отшельницей — и кто прозвал? Те, кто отпугнул ее друзей, те, кто считает, что можно возвыситься, унижая других. Поначалу она стыдилась, но то время давно миновало. Отшельница… шутовское прозвище она сделала своим именем, но заплатила цену, которую никому бы не пожелала. Мучительно было рвать все связи, связи, которые были всегда и, наверное, никогда не исчезнут бесследно. Может, никому и не приходит в голову приласкать ее изуродованную родимым пятном щеку, но иногда даже пощечина или плевок лучше одиночества. Мучительно и страшно, но на помощь приходит великий лекарь — время. Старая боль забыта, все раны зажили — на них наложена целебная повязка недель, месяцев и лет.

Но как забыть это лето? Начинать все сначала? Вновь учиться овладевать искусством одиночества?

Она утешает себя: се побег для их же блага. Вдвоем, как ни странно, и опасность двойная. Потому что каждая верит в силу их общности, верит, что вдвоем они смогут худо-бедно пережить зиму и получить в награду следующее лето. Она знает, чем бы это кончилось. Снег коварен. Можно продавить наст и наступить на капкан, провалиться в барсучью нору — и нога сломана, и вот уже у оставшейся на шее не два голодных рта, а три… Живыми им из Скуггана не выйти, и ей до конца жизни не избавиться от чувства вины. Потому что виноваты будут не зима и не случай, а именно она, Лиза. Уж она-то куда лучше Анны Стины знает, что это такое — зима в лесу.

И что получится, если она не уйдет? Получится, ради своей прихоти — любой ценой не остаться опять одной — она приговорит к смерти всех четверых.

Спустилась к детскому кладбищу и собрала игрушки. Тряпичный кот для Карла, маленькая лошадка — для Майи. Набитый ветошью мяч и одноногий деревянный старичок — обоим. Еле хватило рук. Вернулась, подошла на цыпочках и разложила игрушки так, чтобы они их сразу увидели, когда проснутся.

Погладила своих крестников по щечкам и тихонько поцеловала Анну Стину в лоб. Страшно испугалась, когда та что-то промычала, переложила голову на другую сторону и начала шарить рукой. Успокоилась, когда почувствовала тепло завернутого в тряпку камня, который Лиза пристроила на свое место.

И только пройдя уже не меньше четверти мили вспомнила: забыла попрощаться с могилой собственного сына… Ничего удивительного.

Свежие раны болят сильнее.

Анна Стина вовсе не посчитала тайный уход Лизы изменой. Она умела быть благодарной. Покойная мать, Майя, без конца повторяла: «Самый страшный грех — неблагодарность». Щедрые дары достались не только малышам: Лиза выложила в рядок все, без чего не обойтись. Ничего не забыла.

Анна Стина дождалась, пока дотлеет последняя головешка, разобрала камни вокруг костра и засыпала угли землей. Когда никаких следов лагеря не осталось, отнесла детей в землянку.

Ягод пока еще хватает, вентери ни разу не пришли пустыми, дозревают последние яблоки. Собирает, сколько может.

Как-то утром оказалось, что есть и другие желающие попользоваться ее запасами. Проснулась — и обомлела: на груде яблок у стены землянки сидела большая крыса. Анна Стина схватила сухую ветку и хотела ее прогнать, но крыса только отскочила и злобно зашипела.

Надо срочно что-то предпринять. Нельзя хранить припасы там, где спят дети. Малыши пока не знают, что приближается время испытаний. Они никогда и ни в чем не знали нужды.

Ей стало очень страшно.

Анна Стина с замиранием сердца следит, как зарождается понимание и общность у двух крошечных существ.

Они все чаще и чаще поворачиваются на бок, смотрят в глаза друг другу и начинают улыбаться. Девочка главнее: Карл повторяет все ее движения. Взмахи ручонок становятся все более и более осмысленными. То он, то она берут друг друга за руку, что-то гулят, и Анна Стина уверена, что улавливает смысл в этом журчащем потоке звуков: вопрос — ответ. Смеются одновременно, потом ни с того ни с сего начинают хныкать — тоже одновременно. Любая попытка их разлучить, даже для кормления, вызывает протест. Анна Стина пост им колыбельные: оказывается, и слова, и мелодии сохранились в тайном уголке памяти еще с тех времен, когда сама еще лежала в колыбели. Даже не пришлось делать никаких усилий.

Она прислушивается к ударам сзывающего на службу колокола и спешит на берег залива — но нет. Отсюда и в самом деле хорошо виден постоялый двор, но, как ни вглядывайся, красной ленты на доме нет.

На следующий день, впервые за все время, Анна Стина слышит шаги. Тяжелая поступь непривычного к лесу человека, хруст сучьев под ногами, ругательства, когда отогнутые ветви хлещут по лицу. Мужчина — кто же еще? Пробивает себе дорогу, будто вступил в драку не с задиристым собутыльником, а с самим Лесом — как же, тот не выказал ему никаких знаков уважения. Она терпеть не может эту породу мужиков — наглых и нахрапистых. Схватила единственное свое оружие — нож, и почувствовала странное удовлетворение. Ей было очень страшно, но страх мгновенно перешел в ярость и решимость защищаться до последнего.

И именно в этот момент, когда Анна Стина уже изготовилась броситься на чужака, как пантера из засады, — именно в этот момент, ни на секунду раньше, — она узнала певучий выговор. Так говорят только в Даларне. Эрлинг, подручный Дюлитца.

Она высунулась из землянки. Эрлинг присел на корточки и со вздохом вытер пот со лба. На блеснувший в ее руке нож даже внимания не обратил.

— Слава тебе. Господи, черт тебя побери! — ляпнул он с облегчением, не замечая богохульства. Вздрогнула даже ко всему привыкшая Анна Стина. — Хозяин тебя ищет. Срочно, сказал. Срочней не бывает.

Эрлинг жадно отхлебнул из фляги, помахивая при этом рукой: погоди, мол, сейчас объясню. Заткнул флягу и ткнул пальцем в направлении, строго противоположном тому, которого она ожидала.

— Еще как срочно! Там, у шлагбаума, ждет. Ни минуты нельзя терять.

Дюлитц и в самом деле ждал ее в притворяющейся кабачком наскоро сколоченной хибаре у самой таможни. Тем, кто покидает Город между мостами, надо подкрепиться, а тем, кто только собирается его посетить, — набраться храбрости. Поверх роскошного камзола накидка, шляпа надвинута почти до бровей. Посетителей в этот час немного, но и тех хозяин быстро выпроводил, поежившись под многозначительным взглядом Оттоссона.

— Фру Бликс… Неожиданно потребовалось ваша единственная способность, — Дюлитц жестом пригласил при сесть. — Могу предположить, что при вашем… э-э-э… сельском образе жизни городские новости доходят до вас не сразу.

— Нет, не сразу. Вообще не доходят.

— Вот и хорошо. Все, что вам надо знать, узнаете от меня. Ровно через неделю, двадцать третьего сентября, на Рыцарском острове назначена казнь. Специально возведут эшафот и позорный столб. Туда привезут женщину в тюремной крытой телеге, привяжут к столбу и высекут розгами. Вы пойдете туда и запомните ее лицо до мельчайших деталей, чтобы никогда и ни при каких условиях ни с кем не спутать. Это, так сказать, кульминация истории, которая на устах всего королевства уже не меньше года. За исключением взломщиков и всем известных пьяниц, на площади будет толочься весь город. Имейте в виду: подойти настолько близко, чтобы как следует ее разглядеть, будет непросто.