Я долго жила в молчании… Все это сокровенное, плохое, но оно сокровенное. Не хочется кому-то его показывать… Помню, как привезли меня в приют – это было много позже, когда я осталась уже без мамы – привезли и привели в комнату: «Вот твоя кровать. Вот твои полки в шкафу…» Я остолбенела… К вечеру свалилась с температурой… Это все напомнило мне нашу квартиру… (Молчит.) Это был Новый год… Елка горит… все клеят маски… Будут танцы… Танцы? Какие танцы? Я все это забыла… (Молчит.) В комнате, кроме меня, жили еще четыре девочки: две сестренки, совсем маленькие, восемь и десять лет, и еще две девочки постарше – одна москвичка, она серьезно болела сифилисом, другая оказалась воровкой, стащила у меня туфли. Эта девочка хотела вернуться на улицу… О чем я? О том, что всегда мы были вместе, днем и ночью, но ничего о себе друг другу не рассказывали… Нет, не хотели. Я долго молчала… Я заговорила, когда встретила своего Женьку… Но это все будет потом… (Молчит.)

Наша эпопея с мамой только начиналась… После того, как мы подписали бумаги, нас увезли в Ярославскую область: «Ничего, что далеко, зато у вас будет хороший дом». Нас обманули… Это был не дом, а старая изба с одной комнатой и большой русской печью, которую мы с мамой до этого ни разу в жизни не видели. Не умели топить. Изба разваливалась, куда ни глянь – везде щели. У мамы – шок. Она зашла в избу и стала передо мной на колени, просила прощения за то, что устроила мне такую жизнь. Билась головой о стенку… (Слезы.) Было у нас немного денег, они быстро кончились. Работали у людей на огородах – кто корзину картошки даст, кто десяток яиц. Узнала красивое слово «бартер»… Свои любимые духи «Быть может» мама поменяла на хороший кусок масла, когда я сильно простудилась… Я так ее уговаривала этого не делать, потому что у нас было мало вещей, которые напоминали нам о доме. Это помню… Один раз заведующая фермы, добрая женщина, пожалела меня, дала ведро молока, я боялась и шла домой огородами, встретила одну доярку, она посмеялась: «Чего ты прячешься? Иди по деревне. Тут все тащат, а тем более, если тебе разрешили». Тащили все, что не приколочено, а председатель колхоза – больше всех. Машинами к нему возили. Он приезжал к нам… Агитировал: «Айда ко мне на ферму! А то с голоду пропадете». Идти – не идти? Голодуха заставила. На утреннюю дойку вставать надо было в четыре утра. Еще все спят. Я доила коров, мама мыла баки, коров она боялась, а мне они нравились. У каждой коровы свое имя… Дымка, Черемуха… У меня было тридцать коров и две телки… На тачках возили опилки, по колено было навоза. Выше сапог. Бидоны с молоком на телегу поднимали… Сколько же там килограмм? (Молчит.) Платили нам молоком и мясом, если какая-нибудь корова удушит себя или утонет в жиже. Доярки пили не меньше мужиков, и мама стала с ними попивать. Между нами уже было не так, как раньше, то есть мы дружили, но все больше я на нее покрикивала. Она обижалась. Редко, когда у нее было хорошее настроение, она читала мне стихи… Свою любимую Цветаеву: «Красною кистью / Рябина зажглась / Падали листья / Я родилась…». Тогда я узнавала свою прежнюю маму. Редко.

Уже зима. Сразу ударили морозы. В этой избе зиму бы мы не пережили. Сосед пожалел и бесплатно довез до Москвы…

Я разговорилась с вами и забыла, что боюсь вспоминать… (Молчит.) Как я отношусь к людям? Люди не плохие и не хорошие, люди – и все. В школе я училась по советским учебникам, других еще не было, нам читали: человек – это звучит гордо. А человек – это звучит не гордо, а звучит по-разному. Я тоже всякая, во мне всего по кусочку… Но если я увижу таджика – они у нас теперь как рабы, второй сорт – и если у меня есть время, я остановлюсь и с ним поговорю. У меня нет денег, но я с ним поговорю. Такой человек… Это мой человек, он в моем состоянии – я знаю, что это такое, когда ты всем чужой, ты один полностью. Я тоже жила в подъездах, спала в подвалах…

Сначала нас пустила к себе мамина подруга, приняли они нас хорошо, и мне там нравилось. Знакомая обстановка: книги, пластинки, на стене портрет Че Гевары. Как у нас когда-то… те же книжки, те же пластинки… Сын тети Оли учился в аспирантуре, днем не вылезал из библиотек, а ночью разгружал вагоны на станции. Есть было нечего. На кухне стоял мешок картошки – и все. Съели картошку – одна буханка хлеба на день. Целый день пили чай. И больше ничего. Один килограмм мяса стоил триста двадцать рублей, а зарплата у тети Оли была сто рублей, она работала в школе учительницей начальных классов. Все метались как ненормальные, чтобы где-то подзаработать. Разбивались в лепешку… Испортился старый кран на кухне, вызвали сантехников, а они оказались кандидатами наук. Смеялись все. Как говорила наша бабушка, печалью не прокормишься… Отпуск – это роскошь, мало кто мог себе позволить такую роскошь… Тетя Оля на время отпуска уезжала в Минск, там жила ее родная сестра, преподаватель университета. Они шили подушки из искусственного меха, набивали их синтепоном, но так, чтобы они наполовину оставались пустыми – и туда перед самым поездом запихивали щенка, делали ему укол снотворного. Ездили в Польшу… Щенков овчарок так возили… и кроликов… На блошиных рынках – сплошь русская речь… В термосы наливали водку вместо чая, в чемоданах прятали под бельем гвозди и замки… Домой тетя Оля возвращалась с сумкой вкусных польских колбасок. Запах у них был обалденный!

В Москве ночью стреляли и даже взрывали. Ларьки, ларьки… всюду ларьки… Мама нанялась к одному азербайджанцу, у него было два ларька – один с фруктами, второй – с рыбой. «Работа есть, выходных нет. Отдыхать нельзя». Но вот какая новость – торговать мама стеснялась, ей было стыдно. Ну – никак! В первый день вообще: разложила фрукты, а сама спряталась за дерево и оттуда выглядывала. Натянула шапку на самые уши, чтобы ее никто не узнал. На другой день цыганенку дала сливу… Хозяин заметил – накричал. Деньги не любят жалости и стыда… Мало она там продержалась, с торговлей у мамы не пошло… Я увидела объявление на заборе: «Требуется уборщица с высшим образованием». Мама пошла по указанному адресу, и ее взяли. Платили там нормально. Это был какой-то американский фонд… Уже мы смогли как-то сами питаться, сняли комнату, в этой же трехкомнатной квартире вторую комнату снимали азербайджанцы. Молодые ребята. Что-то все время покупали, продавали. Один замуж меня звал, обещал увезти в Турцию: «Я тебя украду. У нас обычай такой, что невесту надо украсть». Страшно было без мамы дома оставаться. А он мне и фрукты дарил, и урюк… Хозяин квартиры пил неделями, так упивался, что у него сносило крышу: «Ах ты, блядь! Эй ты, сука!». Жену бил ногами… ее «скорая» увозила… И тогда он ночью к маме лез. Дверь в нашу комнату ломал…

Снова мы оказались на улице…

На улице и без денег… Мамин фонд закрыли, она перебивалась случайными заработками. Жили в подъездах… на лестнице… Одни люди просто проходили мимо, другие кричали, были и такие, что выгоняли нас на улицу. Могли и ночью. И в дождь, и в снег. Никто помощи не предлагал, ни о чем не расспрашивал… (Молчит.) Люди не плохие и не хорошие. У каждого свое… (Молчит.) Утром шли пешком на вокзал (денег на метро не было), в туалете там умывались. И стирали. Постирушки у нас там… Летом ничего, когда тепло, везде можно жить… В парке на скамейках ночевали, осенью нагребем листьев, спим на листьях – тепло. Как в спальном мешке. На Белорусском вокзале… это я хорошо помню… мы часто встречали старую-престарую женщину, она сидела возле кассы и разговаривала сама с собой. Рассказывала одну и ту же историю… Как в войну к ним в деревню заходили волки, они почувствовали, что мужчин нет. Мужчины все воевали. Если у нас с мамой было хоть сколько денег, мы ей подавали. «Храни вас Господь» – крестила она нас. А мне наша бабушка вспоминалась…