Конференция правительственных чиновников, в которой ему предстояло принять участие, созывалась — по причинам, ему неведомым, — в мрачном здании на Овертом, единственное преимущество которого состояло в том, что туда шел прямой трамвай от амстердамского Центрального вокзала. Он уже шел по Лейдсестраат, когда хватился своих новых перчаток и понял, что оставил их в поезде; он спрыгнул с трамвая, чтобы позвонить, пока не случилось самое худшее!

Дожидаясь следующего трамвая, на продуваемом ветрами углу Конингсплейн, он бросил раздраженный взгляд на свои часы и с досадой обнаружил, что они встали. Беда никогда не приходит одна. Он снял их, чтобы выяснить, в чем дело, и его озябшие пальцы выронили часы на мостовую, которые упали (а как могло быть иначе?) в поблескивающую бороздку трамвайного рельса. Он нагнулся, но скрежет быстроходного монстра и «дзинь-дзинь-дзинь» его сигнала заставили комиссара отшатнуться назад, наступив кому-то на ногу. Ему оставалось только смотреть, как его видавшие виды любимые часы, которые он проносил двадцать лет, перемалываются под жалостливое восклицание «Ах, боже мой» одной женщины средних лет, при нервной, стыдливой ухмылке другой и полном, глухом безразличии пожилого мужчины со своими собственными проблемами. Ван дер Вальк приехал на Овертом в самом что ни на есть скверном расположении духа.

Его ни в коей мере не утешила консьержка, вышедшая встретить Ван дер Валька рассказом о sous-chef[37] станции, быстро бежавшем по перрону перед отправлением поезда и встретившего на полпути добрую душу с парой перчаток, которые та только что нашла. На совещании он был раздражителен.

И все-таки, уходя, улыбался, потому что у него имелось одно соображение. Совершенно не суеверный, комиссар получал удовольствие, когда что-то позволяло ему притвориться таким. По крайней мере, потеря часов на Конингсплейн была знаком, поданным ему с небес, указанием пойти и купить другие у мистера Сента, прямо через дорогу, и тут было чему улыбаться. Он рассказал своему коллеге, адвокату, с которым обедал:

— Прискорбная вещь приключилась со мной, чисто личное и относительно банальное происшествие. Оно может кардинально изменить контуры теории, над которой я работаю.

Коллегу это позабавило.

— Но это ведь форменное сумасбродство, разве нет? Я знаю из ваших докладов, равно как и из устных выступлений, что у вас в высшей степени субъективный подход к работе, и все-таки — не преувеличение ли это?

— Да, конечно. Меня и раньше упрекали в этом. Я знаю все аргументы: адвокат, размышляя о деле, непрестанно беспокоится о том, виновен ли его клиент, или непривлекателен как личность, или ведет себя по-садистски по отношению к жене. Он не может иначе. Посредник — скажем так, государственный служащий, работающий над поддержанием цен на сельскохозяйственную продукцию, — не перестает думать о том, как сильно ему нравятся новозеландцы. Я склонен ответить, что, во-первых, он никогда не объективен по-настоящему, насколько сам бы себя считал, а во-вторых, что достоинства объективности очень сильно преувеличены. Что же касается полицейской работы, то в нее привносится слишком много объективности. Преступление не очень-то соотносимо с абсолютными категориями вроде «правильно» и «неправильно». Вам еще кофе? Полицейский — в значительной степени актер… комедиант, если угодно. В чем состоит работа доктора — лечить болезнь или облегчать страдания? Конечно, и то и другое. На словах все это просто. Но когда он оказывается в состоянии внутреннего конфликта, когда объективная польза для пациента не совпадает с его собственными моральными критериями, как в классическом примере с абортами? Он действует по закону, а закон очень часто плох.

— Это студенческая аргументация, — сухо сказал адвокат. — Любой человек с опытом знает, что преступление, или болезнь, или что бы там ни было, требует целительного средства, а оно должно быть применено. Ну а если пациент умирает, то тут уж ничего не поделаешь.

— Я полностью согласен. Кардинал Ришелье осудил одного из своих старейших друзей и верных слуг на смерть по государственным соображениям, и я это одобряю. Слишком уж много жалостливых слов произносится о сострадании, на самом же деле в этом мире гораздо больше жалостливых слов, чем сострадания.

— Удручающе верно.

— Но существуют нравственные аспекты, которые никак не соотносятся с благом огромного большинства или охраной интересов общества, к которым приложима только наша собственная совесть. Объективность — не добродетель, это переоцененная уловка для ухода от ответственности.

— Ваша этика сомнительна, а логика — ущербна, — сказал адвокат улыбаясь.

— Совершенно верно, — согласился Ван дер Вальк. — А теперь, если мы разделим счет за ленч пополам, объективно ли это будет? Или если мы бросим жребий — кому платить? И этично ли это, если бы я за вас заплатил? Относитесь ко мне субъективно всякий раз. — Громкий смех комиссара заставил нескольких обедающих голландцев обернуться и посмотреть на них. — Жалостливые слова, — продолжал Ван дер Вальк, шаря в кармане своего плаща, чтобы проверить, там ли его перчатки, и вспоминая, что их там нет, — наш худший враг. Я выслушиваю слишком много вздора…

Он прошел по Спуи, держа путь к своему трамваю, и засомневался.

Неподходящее место для покупки часов — слишком дорого! Хотя, если он подыщет какой-то удачный повод слегка надавить на мистера Сента, это может оказаться удачным ходом. Нет, мистер Босбум станет для него величайшим утешением. Цельность, простота, честь и приземленная голландская лексика — это доставит ему несказанное удовольствие.

Крошечный дом на окраине с крошечным палисадником, полным роз на всем доступном пространстве до последнего сантиметра. Розы заняли металлическую ограду и перегибались через калитку, буйствовали вокруг круглых беседок, взбираясь по водостокам крыши, затеняли парадную дверь и обрамляли окна. Мистер Босбум, когда он появился, оказался даже симпатичнее, чем думал Ван дер Вальк. Огромная косолапая лягушка в роговых очках и с носом-картошкой, с шаркающей походкой, громогласным голосом, в жилете с пересекающей его с цепочкой от часов. Скорее похож на человека, посвятившего жизнь профсоюзам, а не ювелирному делу. Он пристально посмотрел на Ван дер Валька сквозь розы и спросил:

— Кто вы такой?

Тут уж было не до дипломатии.

— Полиция. Комиссар Ван дер Вальк. Нуждаюсь в вашем совете.

— В моем совете, ах вот оно как! И насчет чего же я могу проконсультировать полицию?

— Относительно выращивания роз, по-видимому. Не полицию — меня. Как частное лицо. Розы по имени Принц.

Босбум внезапно стал более проницательным, хотя по-прежнему выглядел по-деревенски. Косматые брови нависли над оправой его очков.

— Сделайте одолжение.

— Молодой парень, лет двадцати. Пришел ко мне с детской историей. Я не из муниципальной полиции, у меня особая работа. Я ничего не расследую. Я пытаюсь удовлетворить свое любопытство. И у меня такое ощущение, что этот парень просил меня о помощи, хотя он это отрицает. Я собираю информацию. Это привело меня к вам.