— Я попробую, — вмешалась Кармел и раскрыла свои чувственные губы чуть шире, чем обычно.

Скотт парализованно уставился на ее рот, будто попал под гипноз. Казалось, эта алая буква «О» таит в себе ответы на все проблемы мира или хотя бы на его, Скотта, молитвы. Я пнула его в лодыжку, чтобы разрушить чары, и это сработало: он моргнул и сам съел кусочек с вилки, будто и не предлагал его никому. Я прямо посмотрела на Кармел, она улыбнулась с напускной невинностью.

Есть женщины, которые всецело отдают себя публике, Кармел — одна из них. Каждый ее жест, каждый слог, слетающий с ее губ, звон смеха, то, как платье облегает грудь, — все это осознанно и намеренно направлено на то, чтобы вызывать восхищение у женщин и желание у мужчин. Я не винила ее за это. Ни капли. Я видела в ней своего рода живое произведение искусства, которое к тому же могло похвастаться умом и чувством юмора. Разве она виновата в том, что, как и я, иногда пробуждает в мужчинах самые примитивные чувства?

Скотт и Фред быстро расправились со второй бутылкой брэнди, а в стаканах у нас с Кармел все еще плескалась первая порция. Я знала, что излишек любого вида алкоголя скверно влияет на мой желудок. Кармел, возможно, понимала, что он дурно влияет на ее самоконтроль. Я уверена, что, если бы я выглядела, как она, то была бы всегда начеку.

Фред развлекал нас бесконечной чередой самоуничижительных шуток о том, почему в индустрии развлечений так часто можно встретить евреев (в том числе они с Кармел). Кармел часто закатывала глаза, в притворном неодобрении округляя свой рот идеальной буквой «О». Чем больше бренди выпивал Скотт, тем меньше он мог — и хотел — оторвать взгляд от этой манящей буквы.

— Так, хватит! — Я не выдержала и хлопнула ладонью по столу.

Все подпрыгнули.

— Почему всем мужчинам не дают покоя женские рты? — громко поинтересовалась я. — Дело просто в… ну, в том, что они бы хотели, чтобы с ними сделали эти рты?

— Зельда! — воскликнул Скотт.

— Зельда!

— Что? Это касается в первую очередь тебя.

— Нет-нет, все гораздо серьезней, — подал голос Фред. — Подумайте сами: рот — это единственная часть эротической карты тела, которая видна, когда женщина одета. Это символ каждой влажной впадины в ее теле, к которым стремятся все мужчины. У нас нет выбора.

— Видишь? Ты и впрямь художник! — Скотт приобнял Фреда за плечи.

— А кто-то сомневался?

С этой минуты они втроем пустились в обсуждение того, можно ли считать кинопроизводство полноценным искусством, кто в это верит, а кто нет и сможет ли звуковое кино, вроде вышедшего прошлой осенью «Певца джаза», навсегда изменить Голливуд.

Я настроилась просто переждать остаток вечера, и мои мысли уже перекинулись на более интересные мне предметы: салон Натали, балет с серьезным европейским наставником, бриоши в моей любимой boulangerie, когда я почувствовала на себе пристальный взгляд Скотта.

— Что? Почему ты на меня так смотришь?

— Потанцуй со мной. Это вальс. — Он встал и протянул мне руку.

Я прислушалась. Оркестр играл песню «Целуй меня снова», которую я однажды услышала по радио и полюбила.

— Давай, — подтолкнула меня Кармел. — Потанцуй со своим мужем, иначе это сделаю я.

Когда я подала ему руку, Скотт покачал головой:

— Мне не нужен никто, кроме Зельды.

27 июня 1928

Дражайшая Вторая Сара!

Мы провели вот уже три очень насыщенных месяца в Париже. Мы живем в доме 58 по улице Вожирар — на этот раз выбрали Левый берег. Я хотела написать тебе раньше, но, как обычно, верчусь, как белка в колесе.

Скотт хотел, чтобы мы были поближе к сама-знаешь-кому, и расстроился, когда узнал, что новая жена этого великого человека беременна и решила рожать на американской земле — говорят, роды могут начаться с минуты на минуту. Так что они перебрались в Ки-Уэст во Флориде. На мой взгляд, это место хорошо уже тем, что оно далеко от нас. В последнем письме Скотту он писал о противостоянии с рыбой размером с человека.

Я же веду противостояние с моим возрастом и земным притяжением совместно с моей новой наставницей — Любовью Егоровой, которую мне посоветовали Мерфи. Гонория берет уроки балета в ее студии, и теперь Скотти тоже туда ходит. Егорова — жена князя Никиты Трубецкого, представляешь, как здорово? И что еще лучше, она потрясающий учитель и необычайно красивая и лиричная балерина. Когда вырасту, хочу быть, как она.

В остальном все более или менее по-прежнему, хотя Париж изменился — здесь почти не осталось французов. Все бульвары набиты американцами, которые говорят с таким чудовищным акцентом, что я на их фоне звучу как коренная француженка. В прошлые выходные мы со Скоттом поскандалили и с тех пор не разговариваем, но так как сегодня идем на ужин у Сильвии Бич в честь Джеймса Джойса, мне снова придется примерить маску миссис Ф. Скотт и пытаться не ссориться с ним и другими гостями. Чья это вообще жизнь? Я чувствую себя полноценным и реальным человеком, только когда до седьмого пота отрабатываю плие в студии. Так ты себя чувствовала, когда ваш с Джоном брак близился к краху?

Но довольно об этом. Умоляю, скажи, когда ты возвращаешься в Париж? Мы пробудем здесь до сентября, а потом вернемся на зиму в Эллерсли. И тогда Скотт, может быть, закончит свой роман.

Всегда твоя

Z.

Plus! Etire!

Plus haute! Plus grande! Тренировки балерины совсем не похожи на представление — их результат. На тренировке ее раз за разом осыпают жестокими словами, которые бьют больнее, чем тяжелая палка. Она отдается в заключение, в добровольное рабство. Умоляет о пытках, пытает сама себя. Еще! Тянись! Выше! И в конце каждой череды приказов звучит страшное «Encore!».

Повтори!

В студии мадам Егоровой я проводила часы у станка вместе с еще четырнадцатью женщинами, каждой из которых было чуть за двадцать. Свой двадцать восьмой день рождения я встретила тихо, не считая вздохов и рыков, которые сопровождали мои движения. Другие девушки знали, что я старше, чем они, что у меня есть муж и ребенок. Но если мои арабески не отличались от их, если мои жете были столь же точными, если я тоже могла вращаться, вращаться, вращаться, вращаться, вращаться, вращаться и вращаться, то меня мучили не больше, чем остальных, и я могла остаться.

Диета была жесточайшей — в наши тела не допускался яд (то есть алкоголь) и загрязняющие вещества (то есть лекарства). Это означало быть профессионалом. Мне нравилось до безумия. Я обожала строгие правила, строгую диету, боль в мышцах, сбитые в кровь пальцы ног — обожала все это, потому что на мой вопрос «Puis-je devenir une professionnelle?» Мадам ответила: «Mais oui». Она сказала, что, не прояви я потенциала стать профессиональной танцовщицей, она бы не приняла меня в продвинутую группу.