трещал телефон. Наш подпрапорщик, сидевший за столом, взял трубку, и мы услышали: «У телефона командир полка!» Это было сказано таким тоном, как будто бы подпрапорщик никогда ничего другого и не делал, как только командовал полком! Это мне сразу не понравилось, но подполковник Свешников толкнул меня и прошептал на ухо: «Протекция!» Я этого не думал.

Мы показали свои пропуски. «Печати нет!» – заметил подпрапорщик. «Но вы же нас знаете!» – возразил мой командир. «Да, знаю и поэтому отправлю вас в военно-революционный комитет». Тут другой патруль привел в штаб командира пехотного полка, которого я встретил утром на улице. Он был, по-видимому, очень упорным человеком: не довольствуясь утренним разоружением в Красных казармах, пришел в штаб обороны и теперь был разоружен вторично! С ним был пехотный офицер.

Подпрапорщик назначил конвой: трое конных и четверо пеших, и приказал старшему вести нас в Красные казармы. Казалось, что знакомства с мадам Ропсман нам не избежать! Нас повели. Проходя мимо германской казармы, я подумал: не вскочить ли мне туда? Однако дневальный у ворот всего вероятнее выбросил бы меня обратно, и тогда я дал бы повод конвою застрелить меня при попытке к бегству. Мысль была оставлена.

В Красных казармах нас направили к начальнику казарм. Мы вошли гуськом, по старшинству чинов, в длинную и узкую комнату. У окна за столом сидел офицер, на столе горела свечка (электрическое освещение в этой части города почему-то не действовало). Офицер повернул голову в нашу сторону и сказал: «А, господин полковник!» – «Вы… Вы – начальник казарм?» – с крайним изумлением проговорил полковник. «Имею несчастье им быть!» Протекция?.. Мы предъявили ему наши пропуска, он посмотрел на них и сказал: «Случайно эта подпись мне известна. Вы свободны!»

«Хорошо вам говорить «свободны!» – ответил полковник. – Но едва мы выйдем, первый же патруль приведет нас сюда обратно. Поставьте нам печать!» – «Откуда же я ее возьму? – возразил начальник казарм и, подумав, добавил: – В таком случае переночуйте здесь, а утром пойдете домой». – «Послушайте, – сказал полковник, – я живу почти напротив казарм, вы знаете где. Дайте мне конвой, который довел бы меня домой». – «Мы тоже живем недалеко, – присоединились и мы, – тот же конвой мог бы отвести домой и нас». – «Хорошо, – согласился поручик, позвал трех человек и приказал им: – «Отведите господ офицеров домой!»

Итак, до знакомства с мадам Ропсман не дошло! Конвой взял нас под свое покровительство. Патрули на углах улиц кричали: «Кто идет?», конвойные отвечали: «Свои!», и мы благополучно прибыли к своим домам. Я прошел в комнату к технику, который был уже в постели, и расположился на диване. Было ровно полночь. Я подумал, что завтрашний день будет, пожалуй, похуже сегодняшнего, но раздумывать над этим было бесполезно. Я заснул моментально и проснулся только в полдень следующего дня.

* * *

28 ноября жена командира полка была той самой «жинкой чи дитиной», которая должна была посмотреть, что происходит в городе, и одновременно принести обед на всех пятерых: для себя, мужа, 10-летней Верочки (дочки командира), техника и меня. В городе было спокойно, и никаких объявлений, которые бы нас касались, не было. После обеда хозяйский сын вошел к нам сияющий и сообщил, что в Полтаву прибыл полковник Болбочан с одним из своих батальонов, окружил Красные казармы и арестовал «военно-революционный комитет». Мадам Ропсман «одержала шомполив», то есть была выпорота шомполами и посажена в тюрьму, а содержавшиеся там офицеры, над которыми она издевалась вчера, были выпущены на свободу. Их места заняли члены упомянутого комитета. Остается сказать о судьбе наших «главных сил» на восточном берегу Ворсклы. В ночь на 27 ноября «бронепоезд» начал отступление к Полтаве, но на первом же перегоне сошел с рельс и был брошен. Часть офицеров разошлась, часть последовала за капитаном 2-го ранга Ратмановым и добралась с ним до Миргорода, где присоединилась к отряду адмирала Римского-Корсакова[139] (откуда взялся этот отряд, я так никогда и не узнал). Что касается отряда генерала Купчинского, то 26 ноября он пролежал в снегу на поле под огнем противника, а 27-го утром, когда раздалась стрельба в тылу, в Полтаве, генерал объявил офицерам, что «слагает с себя командование и предоставляет каждому свободу действий», а сам пошел в Полтаву. Большинство офицеров разошлись одиночным порядком, но небольшой группе было по дороге с генералом, и она последовала за ним. В Полтаве, идя по улице параллельной Александровской и выйдя на высоту осажденного губернского правления, эта группа натолкнулась на левый фланг противника и атаковала его. Противник был захвачен врасплох и рванул назад. Наш поручик Шервуд и его брат, юнкер, говорили нам впоследствии: «Мы бы его разогнали и вас освободили бы, но когда нам оставалось только колоть противника штыками, никто на это не решился (и очень хорошо сделали, замечу я от себя!). Мы только кричали им: «Бросай оружие!» Несколько человек действительно бросили винтовки, но другие успели разглядеть, что нас только кучка. В результате винтовки были вырваны у нас из рук и пленными оказались мы! Затем нас отвели к мадам Ропсман, а оттуда – в тюрьму, откуда на следующий день нас выпустил Болбочан».

На несколько дней в Полтаве наступило спокойствие, а в «Полтавском дне» мы прочли описание событий 27 ноября, из которого запомнилась такая фраза: «К полудню город был в руках запорожцев, и только небольшая группа офицеров в здании губернского правления героически сопротивлялась до поздней ночи». Лестно?!

У меня остался большой «зуб» против генерала Слюсаренко, который, облеченный диктаторскими полномочиями, был все время только «в инвентаре» гарнизона, а затем покинул нас, воспользовавшись немецкой протекцией. В июле 1919 года, в Екатеринодаре, я «отомстил» ему тем, что, увидя его сидящим на скамейке в парке, прошел мимо него, демонстративно не отдав чести. Генерал смотрел удивленно и молчал.

Через три-четыре года я встретился с поручиком Терещенко в Белграде, где он был тогда «бетонарским майстром». «Я до сих пор не могу решить, – сказал он мне, – хорошо ли мы сделали тогда, что подрались?» – «Конечно хорошо, – ответил я, – у нас есть теперь прекрасное воспоминание!» Потом он уехал во Францию, а я – в Чехословакию, и мы расстались навсегда.

П. Мирошниченко[140]

СТАРОБЕЛЬЦЫ[141]

Еще не выветрился из некоторых голов хмель бесчинств конца 17-го и начала 18-го, а немцы уже тут, в Старобельске.

Кайзеровские: прусского литья и прусской шлифовки.

Офицеры в погонах, щеголеваты, чуть чопорны. Солдаты – подтянуты; мундиры на все пуговицы застегнуты; двое идут –