рождается на горизонте, и невнятные слова долетают в окно Жигмонда, словно растение, тянущее свои длинные лозы. В конце концов раздаётся стук в дверь. Из-за стола смотрю, как Жигмонд отпирает, и на пороге оказывается та самая полная женщина, которая упрекнула меня на пороге всего два дня назад. Она замирает, когда видит меня, и её широкий рот распахивается, словно люк.

– Жигмонд, кто э… – начинает она.

– Это моя дочь, – легко говорит Жигмонд, словно эти слова он практиковал всю жизнь. И когда я слышу это, меня наполняет тёплое удовольствие. – Ивике.

Женщина трёт глаза, разглядывает меня так, словно лучше бы я была пятном на оконном стекле, чем чем-то, что она предпочла бы видеть в прошлом. Помню, что сказал Жигмонд: община нехорошо смотрит на то, когда мужчина Йехули становится отцом ребёнка от женщины чужой крови.

– А ты и не подумал нас… ой, да ладно. – Женщина проходит мимо Жигмонда и кладёт что-то на стол. Это буханка плетёного хлеба, блестящая, медово-золотистая. Она протягивает мне руку, по-прежнему не встречаясь со мной взглядом. – Я – Батъя. Я кормила твоего отца последние двадцать лет.

Губы Жигмонда размыкаются, словно он хочет возразить, но ястребиный взгляд Батъи заставляет его замолчать. Я беру её за руку, и она трижды пожимает мою ладонь, словно пытаясь оценить её вес. Она уже напоминает мне Вираг. Её взгляд скользит по пергаменту, лежащему передо мной, снова и снова исчерченному пятью буквами моего имени.

– Ивике, – отзываюсь я. Мои пальцы уже почти онемели, когда она наконец выпускает мою руку.

– А ты присоединишься к нам на нашем праздновании на следующей неделе? – спрашивает Батъя, уперев руку в бок. Когда я лишь непонимающе смотрю на неё, она снова поворачивается к Жигмонду. – Ну уж мог бы и пригласить её. Вижу, ты уже учишь её читать. Она могла бы также послушать некоторые из наших историй и попробовать что-нибудь из нашей еды.

Она снова смеряет меня взглядом с головы до ног, а потом говорит Жигмонду на языке Йехули что-то, чего я не понимаю, и я улавливаю только слово zaftig.

Что бы это ни было, Жигмонд хмурится. Когда Батъя снова уходит, отец садится напротив меня и предлагает мне хлеб так резко, словно ожидает, что я откажусь. Я беру ломоть и пробую. Каждый кусочек сладко растворяется на языке. Жигмонд, кажется, испытывает облегчение.

– Что она сказала обо мне? – настаиваю я. – Батъя.

– Язык Йехули подобен длинному коридору с запертыми со всех сторон дверьми, – отвечает он. Впервые он так уклончив, и это огорчает меня. Я не откусываю следующий кусочек хлеба и снова беру перо. Когда рассвет озаряет Кирай Сек, я вдруг понимаю, что вообще не спала, и внезапная усталость затуманивает разум.

– Тогда научи меня их открывать, – говорю я наконец скорее с раздражённым вызовом, чем с искренней мольбой. Если язык Йехули – дуб, ветвящийся между нами, то я хочу перелезть через него или срубить его под корень. Интересно, беспокоит ли его, что подумает Батъя и остальные, когда увидят его дочь-полукровку, говорящую на их языке и записывающую их слова.

– Возможно, – говорит Жигмонд. Я просто смотрю на него не мигая, и в конце концов он уступает лишь несколько слов, хотя они ужасно меня раздражают. Не знаю, что хуже – говорить или писать. Звуки разрывают мне гортань, а в словах отсутствует половина букв, которые я выучила на рийарском. На слове ohr мне кажется, будто я давлюсь едой, но когда отец выводит эти буквы в основании подсвечника, фитиль вспыхивает идеальным светом.

Мой взгляд сосредотачивается на капле пламени.

– Можешь его тоже потушить?

– Конечно, – отвечает Жигмонд. – Созидание и разрушение – две стороны одной медали.

Подобно Иштену в Верхнем Мире и Эрдёгу в Нижнем.

– И все Йехули умеют так колдовать?

– Все, у кого хватит терпения этому научиться. Наши дети учатся читать и писать на Йехули одновременно с изучением рийарского, чтобы изучать священные тексты.

Это кажется менее хлопотным, чем отрубить себе мизинец или слушать бесконечные сказания Вираг, пытаясь безупречно запечатлеть в памяти каждую деталь подвигов Вильмёттена. Сердце у меня трепещет, как зверь, затаившийся в кустах. Я боюсь, что, если слишком сильно буду дёргать Жигмонда, он от меня отвернётся или почувствует, что иметь дочь больше бремя, чем благо. И всё же я пробую задать ещё один вопрос:

– А то празднование, о котором говорила Батъя…

Жигмонд медленно кивает.

– Это праздник. Не то чтобы большой, но мы пойдём в храм и послушаем историю, которую расскажет равви. Если хочешь пойти, позволь мне просить Батъю одолжить тебе платье у одной из её дочерей.

То, с какой лёгкостью он уступает, шокирует и волнует меня, но я чувствую, что под этим скрывается неуверенность. Возможно, само моё присутствие поставит под угрозу его положение среди Йехули – по этой же причине мама с самого начала никогда не брала меня с собой в Кирай Сек. Чтобы пойти в храм с отцом, потребуется столько же тонкости и хитрости, как и на пиру у короля. Я до сих пор не одна из них, и не знаю, стану ли однажды. Борюсь с этими тревогами, сжимая перепачканные чернилами пальцы в кулак, и напоминаю себе, зачем пришла к Жигмонду прошлой ночью. Если я не буду осторожна, то получу нож в спину прежде, чем успею решить, быть мне Йехули или нет.

И всё же мне не хочется уходить с Улицы Йехули. Когда Жигмонд открывает передо мной дверь, я протягиваю руку и порывисто сжимаю его ладонь, с усилием сглатываю, ожидая, сожмёт ли он мою в ответ. Его большой палец касается выступа, где когда-то был мой мизинец, а потом другая его ладонь накрывает наши переплетённые пальцы – у них идеальный вес.

Король собрал всех своих графов на совет и, конечно же, я вынуждена находиться в зале вместе с ним. Мы все сидим за дубовым столом, король – во главе в своей короне из ногтей. Свитки пергамента перед ним разворачиваются, словно сброшенная змеиная кожа. Теперь я узнаю буквы на них, но перед глазами у меня мутнеет, когда я пытаюсь связать эти буквы в слова. Боюсь, немало времени пройдёт, прежде чем я смогу читать на Рийар и расшифровывать безмолвные угрозы, свёрнутые на столе передо мной.

Хотя я видела их на королевском пиру, сейчас графов едва можно узнать. Теперь они одеты в свои шёлковые доломаны, аккуратные и яркие, как ящерицы, греющиеся на солнышке на камне. Я могу различить их лишь по