Хацуэ снова вперила взгляд в окно и произнесла:

— Твоя газета…

И снова замолчала.

— Газета? — переспросил Исмаил.

— Этот суд, суд над Кабуо… он несправедливый, — заговорила Хацуэ. — Ты должен сказать об этом со страниц своей газеты.

— А что в нем несправедливого? — спросил Исмаил. — Что именно? Я бы написал, но ты мне объясни.

Она все еще смотрела в окно, так и не убрав влажные пряди со щеки.

— Все, все несправедливо, — с горечью в голосе отозвалась она. — Кабуо не убивал, он не мог убить. Они разыскали этого сержанта, который подтвердил, что Кабуо — убийца, но ведь это все предрассудки. Ты слышал, что говорил сержант? Будто бы он в высшей степени способен на такое. Будто бы он настоящий убийца. Напечатай об этом в газете, приведи слова сержанта, расскажи о несправедливости. О том, что весь судебный процесс, с начала и до конца, несправедлив.

— Мне понятны твои чувства, — ответил Исмаил. — Но я ведь не юрист и даже не знаю, должен ли был судья отклонить свидетельские показания сержанта или нет. Надеюсь, присяжные все же вынесут справедливое решение. Может, я и мог бы написать об этом колонку — как все мы надеемся на правосудие, на справедливое решение суда.

— Этого суда вообще не должно было быть, — возразила Хацуэ. — Все, все неправильно! Все!

— Я тоже не могу оставаться равнодушным к несправедливости, — ответил Исмаил. — Но иногда мне кажется, что несправедливость… это часть всего. Не знаю даже, стоит ли надеяться на справедливость, стоит ли думать, будто мы имеем на нее право. Или даже…

— Я говорю не обо всем мире, — оборвала его Хацуэ. — Я имею в виду конкретных людей: шерифа, обвинителя, судью, тебя… Тех, кто может что-то сделать, потому что в их власти напечатать статью, арестовать, осудить, даже распорядиться чужой жизнью. Люди ведь не должны быть несправедливыми. Это ведь не «часть всего» — когда одни несправедливы к другим. Ведь так?

— Нет, не «часть всего», — холодно ответил Исмаил. — Тут ты права — люди не должны быть несправедливыми.

Когда он остановился у почтового ящика рядом с домом Имада и высадил их, то почувствовал, будто одержал верх, что перевес теперь на его стороне. Он заговорил с ней — и она откликнулась, обратилась к нему с просьбой, высказала желание. И даже если между ними сейчас враждебная напряженность, все же возникли хоть какие-то чувства; Исмаил решил, что это лучше, чем ничего. Он сидел в машине и смотрел, как Хацуэ с лопатой на плече пошла к дому, утопая в снегу. Исмаилу вдруг пришло в голову, что муж уходит из жизни Хацуэ точно так же, как в свое время ушел и он, Исмаил. Тогда, как и теперь, возникли обстоятельства, с которыми ничего нельзя было поделать. Ни он, ни Хацуэ не хотели той войны, того вторжения. И сейчас, с обвинением Кабуо в убийстве, отношения между ними, Исмаилом и Хацуэ, снова изменились.

Маяк береговой охраны на скалах Белого мыса представлял собой железобетонную башню, которая возвышалась на сотню футов над уровнем моря. За последние тридцать лет до постройки маяка одиннадцать судов, направлявшиеся в Сиэтл, наскочили во время шторма на мель: два почтовых парохода, семь шхун с древесиной, норвежский грузовой корабль и четырехмачтовый барк из Ньюкасла, груженный углем. От них не осталось и следа — разбились вдребезги, а обломки унесло в океан. На месте катастрофы громоздились лишь скалистые камни, облепленные коркой «морских уточек»; серая гладь воды простиралась до самой линии горизонта, подернутой дымкой.

Во время особенно сильного прилива волны подбирались очень близко к маяку, обрушиваясь на его основание; когда волны откатывали, на бетоне повисали белесые от соли водоросли, напоминавшие морской мох. Под медной крышей маяка располагались шестнадцать отражающих призм и четыре проецирующих линзы, плававшие в ртути. Обслуживающий персонал периодически смазывал часовой механизм; линзы совершали два оборота в минуту. И все же кораблекрушений было не избежать — в густом тумане маяк не был виден и суда садились на мель. Береговая охрана установила на пути следования судов радиолокационные отражатели, снабдив ими островные пляжи и заякоренные буи с нумерацией. Островитянам казалось, что уж на этот раз приняты все меры, но через какое-то время разбивался очередной корабль. Наскочил на мель буксир, тянувший дизельный паром из Сан-Франциско; то же случилось с другим буксиром, тащившим баржу, доверху груженную фанерным кряжем; сел на мель пароход с металлоломом, шедший на малой скорости из Виктории. Известия об этих крушениях островитяне воспринимали как суровую неизбежность; многие придерживались того мнения, что таково предопределение божье. После очередного кораблекрушения многие островитяне приходили на пляж и с благоговейным страхом наблюдали тонущее судно; некоторые даже приносили с собой бинокли и фотоаппараты. Старые рыбаки, времени у которых было хоть отбавляй, собирали прибитые к берегу доски, разводили костры и грелись, а море тем временем проламывало бреши в корпусе корабля, основательно засевшего на мели. Все живо обсуждали происходящее, то и дело вытягивая руку в сторону тонущего корабля. Не зная ничего наверняка, островитяне строили всевозможные догадки о причине крушения: ошибка или неопытность лоцмана, неправильно прочитанная карта, перекрестные сигналы, туман, ветер, прилив или обыкновенная человеческая глупость. Иногда при крушении шел ко дну весь корабль или его часть, и у берега находили обломки. Команде спасателей, успевшей выгрузить ничтожно малую часть груза, приходилось отказываться от дальнейших спасательных работ; островитяне же лишь безучастно смотрели, сжав губы и качая головами. Неделю-другую они еще переговаривались о виденном, а потом разговоры прекращались — каждый думал о крушении молча, про себя.

Ближе к вечеру, когда начало смеркаться, Исмаил уже был на маяке, в комнате главного старшины береговой охраны, крупного человека по имени Эван Пауэлл. Помещение освещалось керосиновыми лампами и обогревалось дровяной печкой, отлитой из чугуна. Снаружи работал генератор, и каждые тридцать секунд зажигался маячный свет, отблесками отражавшийся в окне. Стол главного старшины был почти что пуст — только журнал для записей, подставка для карандашей, полная окурков пепельница и телефон. Пауэлл, зажав между пальцев зажженную сигарету, откинулся на спинку кресла, потер лицо и закашлялся.

— Простыл, — хрипло сказал он Исмаилу. — Совсем расклеился. Но чем смогу, помогу. Вам ведь нужен материал для газеты, мистер Чэмберс?

— Да, — ответил Исмаил. — Для статьи о буране. Может, у вас есть архивы? Скажем, сводки по погоде за прошлые годы или что еще. Нельзя ли мне, к примеру, полистать старые вахтенные журналы? На моей памяти подобного бурана не случалось, но все же не лишне будет проверить.

— У нас полно всяких учетных записей, — ответил Пауэлл. — Береговой охраны еще не было, а маяк уже стоял. Не припомню, с какого времени они ведутся, но, если хотите, посмотрите сами, это можно. Тут столько всего — мало не покажется. Интересно, что вам удастся отрыть.

Пауэлл подался вперед и тщательно затушил окурок в пепельнице. Сняв трубку, он набрал всего одну цифру и вытащил из кармана платок.