Исмаил остановился на пороге, поставил канистру и пощупал рукой карман, где лежали листки. Вытащил руку, но потом снова полез в карман, чтобы еще раз прикоснуться к бумаге. После чего подхватил канистру и вошел в кухню.

Мать ходила в резиновых сапогах с расстегнутыми пряжками; дверной проем из кухни в гостиную она завесила, прибив над входом шерстяное одеяло. В кухне было сумрачно — свет едва пробивался через запотевшие окна; было тепло, на столе в аккуратном порядке лежал набор свечей, керосиновая лампа, два фонарика и коробок со спичками. Мать поставила на печку кастрюлю со снегом; Исмаил закрыл за собой дверь, и под кастрюлей зашипело.

— Я привез кое-что из продуктов, в машине оставил, — сказал Исмаил, ставя канистру у стены. — И фитиль новый купил. — Он положил фитиль на стол рядом со свечами. — Ты ночью не замерзла?

— Нисколько, — ответила мать. — Я так рада, что ты приехал, сынок. Хотела позвонить тебе, да телефон не работает. Наверно, провода оборвались.

— Да, — ответил Исмаил. — Везде.

Мать переливала растопленную из снега воду из второй кастрюли в кувшины, стоявшие в раковине; закончив, она вытерла руки и повернулась к сыну.

— Дороги, наверно, занесло? — спросила она.

— Пока ехал, машин пятьдесят видел, — стал рассказывать Исмаил. — На Кипящих ключах видел машину Чарли Торваля — вверх днищем и в кустах ежевики. Всюду повалены деревья, и нигде нет электричества. Аварийщики обещали наладить все к завтрашнему утру, но только, как всегда, сначала в городе. Если электричество дадут, поедем ко мне, иначе замерзнешь тут до смерти. Я…

— Да мне и не холодно, — возразила мать, стягивая шарф с головы. — А сейчас так и вообще жарковато. Просто я расчищала дорожку и за дровами ходила. Мне здесь очень даже хорошо, вот только за трубы боюсь — что станет, когда потеплеет. Не хватало еще, чтобы они лопнули.

— Я открою краны, — сказал Исмаил. — И все будет нормально. На стене в погребе есть запорный клапан… папа его сделал, помнишь?

Исмаил сел за стол и обхватил рукой культю, слегка потирая.

— Вот зараза, ноет, когда холодно, — сказал он.

— Сейчас двенадцать градусов, — заметила мать. — Зелень в машине замерзнет. Может, принесем?

— Ага, давай, — согласился Исмаил.

— Да ты не спеши, посиди пока, согрейся, — остановила сына мать.

Они сходили за двумя пакетами продуктов и захватили фотоаппарат. Цветочные клумбы возле дома были целиком запорошены снегом, на падубах и шелковицах, высаженных матерью, высились снежные шапки, даже верхушки рододендронов облепил снег. Мать сказала, что беспокоится за цветы, как бы самые нежные не повымерзли, ведь такое случалось и в более мягкие зимы. Исмаил заметил щепки, разбросанные вокруг чурбака, — мать колола дрова возле навеса и на тачке перевозила в кухню.

Матери было пятьдесят шесть, она осталась вдовой и вполне приспособилась к одинокой жизни за городом. Исмаил знал, что каждое утро она вставала в пятнадцать минут шестого, заправляла постель, кормила кур, умывалась, одевалась, готовила себе яйцо-пашот и тост, заваривала крепкий чай, который отпивала по чуть-чуть, сидя за столом, затем сразу же мыла за собой посуду и хлопотала по дому. К девяти часам, когда все дела были переделаны, мать читала, возилась с цветами или ездила в лавку Петерсена за продуктами. И все же он не представлял, что именно она делает в свободное время. Он знал, что мать много читает — Шекспира, Генри Джеймса, Диккенса, Томаса Харди, — но не верил, чтобы чтение заполняло собой все ее время. Дважды в месяц, по средам мать посещала вечерние заседания кружка книголюбов, куда входили еще пять женщин; они с увлечением обсуждали «Бенито Серено», «Цветы зла», «Как важно быть серьезным», «Джейн Эйр». Она водила дружбу с Лиллиан Тейлор, разделявшей ее страсть к цветоводству, а также к «Волшебной горе» и «Миссис Дэллоуэй». В саду они собирали с пушистых колосьев уже отцветшей астильбы семена, а потом сидели за столиком, очищали их и раскладывали по пакетикам. В три часа дня они наливали себе подкисленную лимоном воду и делали сэндвичи, обрезая поджаристую корку.

Однажды Исмаил слышал, как Лиллиан воскликнула:

— Мы с тобой прямо как капризные старые леди! Давай в следующий раз нарядимся художницами — наденем свободные блузы, нацепим береты — и будем рисовать акварелью. Как тебе такое, Хелен, а? Две старушенции, которые носятся со своими красками.

Хелен Чэмберс была женщиной заурядной внешности, но всегда держалась с достоинством, чем походила на Элеонору Рузвельт. Простые черты Хелен Чэмберс — широкий нос и высокий лоб — придавали ей своеобразную миловидность; у матери Исмаила был довольно-таки представительный вид. Отправляясь в город за покупками, Хелен надевала пальто из верблюжьей шерсти и шляпку канотье, украшенную лентами и кружевами. После смерти мужа она еще больше увлеклась книгами и цветами, стала общительнее. В церкви, когда Исмаил стоял с ней рядом, она здоровалась с друзьями и знакомыми, приветствуя их с такой теплотой и сердечностью, на какие он не был способен. Часто после воскресной проповеди Исмаил оставался пообедать с матерью. Когда она просила его прочитать перед едой молитву, он объяснял, что, как и отец, остается закоренелым агностиком и Бог для него некая мистификация.

— Ну а если бы тебе пришлось решать прямо сейчас? — однажды спросила его мать. — Если бы к твоему виску приставили пистолет, заставляя сделать выбор? Что тогда? Ты бы поверил в Бога?

— Но ведь никто не приставляет к моему виску пистолет, — ответил ей тогда Исмаил. — И мне не приходится выбирать, так? Вот в чем дело. Мне необязательно решать, есть ли…

— Как знать, Исмаил, как знать. То, во что ты веришь…

— Я ни во что не верю. Во мне нет никакой веры. К тому же я не понимаю, что ты имеешь в виду под словом «Бог». Вот если ты объяснишь, я скажу, что думаю по этому поводу.

— Все знают, что такое Бог, — возразила мать. — Ты ведь и сам это чувствуешь.

— Нет, не чувствую, — ответил Исмаил. — Есть он или нет — ничего не чувствую. И мой личный выбор тут ни при чем. Согласись — такое чувство должно прийти само. Не могу же я по собственной воле вызвать его в себе. Может, там, наверху, выбирают, кого наделить им, а кого — нет.

— Ты верил в Бога, когда был маленьким, — сказала мать. — Я помню. Ты ощущал его присутствие, Исмаил.

— То было давно, — ответил Исмаил. — Ощущения ребенка — это совсем другое.

И теперь, сидя в сумеречной кухне в доме матери, с листками отчета Милхолланда в кармане, Исмаил пытался почувствовать в себе присутствие Бога, вспомнить ощущение из детства. Но оно не появлялось, оно не могло появиться как по волшебству. После войны Исмаил пытался вызвать в себе ощущение Бога, найти в нем утешение, но ничего не выходило. И когда ему уже невмоготу было выносить эту жалкую фальшь, он прекратил всякие попытки.

От порыва ветра задребезжало стекло, снег за окном закружил быстрее. Мать приготовила суп из пяти видов фасоли, лука, сельдерея, двух репок и куска ветчины. Она спросила сына, проголодался ли он. Если пока не хочет, она тоже подождет. Исмаил затолкал в печку два еловых полена, поставил чайник с водой и снова сел за стол.