передает сигнал дальше, пока сигнал, перелетая между мужчинами и женщинами, от уст одних к ушам других, шепотками, бормотанием или выкриками, не достигает кондуктора на локомотиве, который сидит на шаткой скамеечке, ввинчивая в ухо мизинец, сцарапывая корки ушной серы в размышлениях о постелях, о женщинах и о мисках с супом, и он вздыхает, потом еще, вздыхает глубоко, наконец извлекает из ушных недр залежь серы и дергает за рукоятку экстренного торможения, и поршни внутри тормозных цилиндров по цепной реакции один за другим приходят в движение под действием сжатого воздуха, и состав громко всхлипывает, скрипит, скрежещет, визжит, пока не останавливается полностью.

За десять вагонов от головы поезда шестерых детей, одного за другим, торопливо спроваживает вниз по боковой лестнице их провожатый, потом велит выстроиться в ряд напротив железной стены. И то же делают на других гондолах и грузовых вагонах другие провожатые, приставленные к другим детям и взрослым. Вдоль стены передаются деревянные лестницы, канаты, самодельные подставки под ноги, молитвы и добрые пожелания. А по стене быстрыми, невидимыми тенями скользят тела людей, шустро взбирающихся вверх и исчезающих по ту сторону.

(ЭЛЕГИЯ ШЕСТНАДЦАТАЯ)

Пустыня-фантом. В буром тумане пустынного рассвета толпа течет через железную стену, нескончаемые вереницы. Кто бы мог подумать, что поезда привезут сюда стольких. Тела текут вверх по лестницам и переваливаются на ту сторону, спрыгивают на землю пустыни. Дальнейшее происходит очень быстро.

Дети слышат мужские голоса, выкрикивающие команды на другом языке. Слов они не понимают, но понимают пример других, кто тоже перелез через стену: те выстраиваются вдоль стены, прижавши лбы к ее железу, и дети делают то же.

Вдали пустоту вспарывает неодушевленный звук, отрывистый и злой. Мужчины и женщины, девочки и мальчики – все слышат его. Он перебегает из ушей в уши, заливая в кости ужас. И снова тот же звук, но теперь он множится, рассыпается продолжительным градом. Дети стоят застывши, изредка срываются вздохи. И все глядят себе под ноги; бедренные кости закоченели, зажатые в вертлужных впадинах их отяжелевших бедер.

Бежим, за мной, вдруг командует им их провожатый. Дети сразу узнают его голос, сразу срываются с места, бегут со всех ног. Многие другие вокруг них тоже бегут, кто куда, в разные стороны, рассыпаясь, не реагируя на выпаливаемые им в спины команды: «Стоять! Вернуться в строй!» Они бегут. Кое-кто из бегущих вскоре валятся как подкошенные, когда пули пронзают им печень, кишки, задние мышцы бедер. Их скудные пожитки переживут их мертвые тела, и позже кто-то найдет их в пустыне: томик Библии, зубную щетку, письмо, рисунок.

Их провожатый снова орет: «Бегите, бегите, не останавливайтесь!» И дает им обогнать себя и гонит шестерых детей перед собой гуртом, как пастушья собака, бежит за ними, выкрикивая: «Бегите, не останавливайтесь!» Один из мальчиков, мальчик номер пять, падает, не убитый и не раненый, а смертельно выбившийся из сил, мягкими губами касаясь отверделого песка. Их провожатый все кричит: «Давай, давай, вперед» – и оставляет пятого мальчика позади, но по-прежнему прикрывает собой тыл остальных бегущих, сбившихся в тесную кучу пятерых детей, двух девочек и троих мальчиков, и пробегает следом за ними еще несколько шагов, прежде чем маленькая пулька врезается ему пониже спины, легко прорывает тонкий слой кожи, затем толстенную мышечную ткань и, дорвавшись, дробит в мелкие дребезги его крестец.

Он успевает еще раз выкрикнуть команду: «Бегите! Бегите!», пока падает на землю, и дети продолжают бежать, изо всех сил, не чуя под собой ног, потом медленнее и еще медленнее и в конце концов переходят на шаг, когда позади стихают чужие шаги и свист пуль. Они идут и идут, эти пятеро. Они видят, что вдалеке собираются грозовые тучи, и идут в ту сторону. К чему-то сейчас им неведомому. Лишь бы подальше от тьмы, что клубится позади них. На север они идут, в самое сердце света.

Каньон Эха

И вот мы шли на юг в самое сердце света, Мемфис, ты и я, тесно рядышком и в молчании, точно так же как где-то шли потерянные дети, наверное, под этим же самым солнцем, хотя мне все время казалось, что мы идем прямо по поверхности самого солнца, а не под ним, и я спросил тебя, разве тебе не кажется, что мы наступаем прямо на солнце, но ты в ответ ничего не сказала, ты ничего не говорила, совсем ничего, и это меня тревожило, потому что мне чудилось, что ты, типа, исчезаешь и я снова теряю тебя, даже если ты шла рядом со мной, как моя тень, и я спросил тебя, устала ли ты, спросил просто так, лишь бы услышать, как ты что-то говоришь, но ты только кивнула в знак того, что да, ты устала, но ни слова не произнесла, и тогда я спросил, проголодалась ли ты, и ты опять ничего не сказала, а только кивнула, что да, ты голодная, то же самое чувствовал и я, чувствовал, как голод режет мое нутро, рвет меня на части, разъедает изнутри, потому что мне нечем его утолить, хотя, наверное, не в том дело, наверное, это вовсе не голод, временами я так и подозревал, что вовсе это не голод, но тебе ничего такого говорить не стал, не сказал такого громко вслух, потому что ты бы не поняла, а сам я думал, что это не голод вовсе, а больше что-то типа грусти или типа пустоты, а может быть, нечто вроде безнадежности, нечто типа безнадежности, того типа безнадежности, какую ничем никогда не исправить, потому что угодил в западню замкнутого круга, и круги, они же без начала и конца, они так и повторяют себя бесконечно, по кругу и по кругу вокруг этой круглой бесконечной пустыни, всегда одни и те же, петлями, и тогда я сказал тебе, помнишь, как мы с тобой раньше складывали из листка бумаги гадалки-оригами, и ты произнесла «хм-м-м», и я тогда сказал, что эта пустыня, она как те наши гадалки-оригами, разве что в этой, когда ты открываешь кармашек в уголке, любой в любом уголке, то видишь одно и то же предсказание, и оно всегда пустыня, каждый раз пустыня, пустыня, пустыня, в каждом кармашке только это слово и написано, и когда ты снова произнесла «хм-м-м», я вдруг понял, что нес какую-то околесицу, что мой ум просто кружил и кружил без всяких мыслей, потому что его заполнял один только жаркий воздух, хотя временами налетал порыв пустынного ветра и на мгновение прояснял мои мысли, но чаще всего вокруг были только жаркий воздух, пески, скалы, кустарники и свет, его было столько ужасно много, его столько много лилось с неба, что мне было трудно думать и еще трудно четко видеть, трудно видеть даже вещи, про которые мы знали, как они называются, наизусть знали их названия, названия типа сагуаро, названия типа мескитовое дерево, вещи типа ларреи трехзубчатой и кустов жожоба, невозможно было разглядеть белые головки плюшевого кактуса прямо перед нашими глазами, пока они не распускали колючки, чтобы царапать и колоть нас, невозможно разглядеть издалека трубчатые кактусы, пока они не вырастали прямо перед нами, ничего было нельзя разглядеть из-за этого света, ничего было не разглядеть почти совсем, как ночью, и для чего был этот свет, для ничего, потому что была бы от него какая-нибудь польза, мы бы не заблудились внутри него, а мы так заблудились, что уже поверили, что мир вокруг нас медленно выцветает, становится нереальным, и на один момент он и правда совершенно исчез, и что еще оставалось, так это звук из наших ртов, когда они вдыхали и выдыхали разреженный воздух, туда и обратно, и еще звук наших шагов, шур-шур, и жаркий зной палил нам на лбы и выжигал последние остатки хороших мыслей, пока снова не прилетал ветер, немного сильнее, чем в прошлый раз, и он обдувал нам лица, разглаживал нам лбы, ввинчивался нам в уши и напоминал, что вокруг нас по-прежнему есть мир, что мир по-прежнему существовал где-то там, с телевизорами, компьютерами, дорогами, и аэропортами, и с людьми, и нашими родителями, этот легкий ветер приносил нам голоса, он был полон шепотов, он приносил голоса из далекого издалека, и тогда мы вспомнили, что где-то есть люди, реальные люди в реальном настоящем мире, и он