В зале было малолюдно и тихо. Несколько обычных посетителей, компания каких-то пэтэушников, пьющих пиво, и трое пехотинцев в самом дальнем углу, негромко болтающих между собой.

Заметив Смольного, пехотинцы переглянулись. На лицах их отразилось недоумение. «Ну да, — подумал Смольный. — Они же еще не знают, что я соскочил».

Он прошел к своему столу, присел.

— Здорово, братва.

— Смольный? — Пехотинец оглянулся за плечо. — Ты это… А мы думали, что ты срыл из города.

— Я? — Смольный усмехнулся. Он любил эффектные появления. — С чего это я брошу свою бригаду?

— Так ведь… — подал голос второй пехотинец, — базар катался, объявили тебя.

Смольный словно с размаха на стену налетел.

— Кто объявил? Как объявил? Мне даже предъяв никто не двигал. Ответа моего не слушал. Как меня могут объявить? Кто решение такое принял?

— Седой, — вновь подал голос первый пехотинец. — Кроха вызвал Юаня на разбор, перетерли базар реально, и Седой тебя объявил. Иначе, сказал, война будет. Все структуры против нас встанут.

Смольный нахмурился. Кроха обратился к судье? Это плохо. Не думал Смольный, что все так повернется. Слово «смотрящего» — закон для всех. Смольный понимал, что не продержится в городе и суток. Его станут искать все. Каждая собака будет знать, что Смольный теперь не «папа». Он — объявленный. Смертник.

— А повод? — спросил он мрачно.

— До Крохи звон докатился, что это ты его сына завалил. Там честная стрелка была с чистым базаром. Его пацан без ствола приехал и даже ответить не мог.

— Это западло, Смольный, — вдруг подал голос третий пехотинец.

— Чего?

Смольный почувствовал, как его лицо от гнева становится горячим, словно жаровня.

— Да того, что беспредел это. Ты же и позавчера на стрелке хотел мочилово устроить. У тебя свои дела с пацаном, незачем было в это бригаду втягивать. Нужно было решать вопрос чисто баш на баш. Теперь вся структура под стволами ходит. Нас всех могут перемочить из-за тебя.

— Это кто тут тявкает? Ты меня понятиям будешь учить, обсос сопливый? — Глаза Смольного налились кровью. — Или, может, ты ссучился? Или это Кроха тебе за лаве такие песни реально заказывает?

Пехотинец мрачно уставился на Смольного.

— Да сам ты сука, понял? — вдруг зло сказал он. — Всю бригаду подставил. Так только ссученные и поступают.

Кровь ударила Смольному в голову. Он и сам не понял, как получилось, что у него в руках оказался пистолет. Только и почувствовал, что мощную отдачу, от которой руку подкидывало, словно по ней лупили палкой, да услышал громкие хлопки. Полетели осколки от разбитых пивных бутылок, щепа, сколотая пулями с черной столешницы. Заметил еще чью-то кроссовку, мелькнувшую в воздухе.

Очнулся Смольный от сухих щелчков курка. В ушах звенело пронзительно и тонко, словно туча комарья вилась над самой башкой. Над маленьким зальчиком висел густой полог порохового дыма, играя в лучах цветных фонариков. Пехотинец, тот, что самый борзый, лежал в углу без движения. Двое других тоже валялись на полу. Правда, Смольный так и не понял, замочил он их или только ранил. Того-то, щенка оборзевшего, завалил. «Маслин» пять ему в «душу» извел. Или даже шесть. Нет, один из пехотинцев был жив. Смотрел белыми от ужаса и боли глазами, зажимая простреленный живот. Вся рука в крови.

— С… моль… ный… — хрипел он.

А может, и не «Смольный» хрипел он вовсе, а «больно», не разберешь.

Смольный огляделся. Один из посетителей срыл, падло, под шумок. Второй забрался под стол, скрючился там, придурок. Как будто стол его защитить мог. Пэтэушники, уроды, пялились, раскрыв грызла. Один держал над стаканом бутылку. Пиво давно уже перелилось через край и теперь расползалось по столу пенистой лужей.

— Щас, щас, щас, — забормотал Смольный. — Щас.

Уходить надо было. Этот сбежавший м…к ментов, конечно, позовет. Да только куда ему теперь уходить? Ни бабок у него, ни «маслят».

— Щас.

Он опустился на корточки, принялся обшаривать карманы убитых пацанов. Доставал деньги, стволы, все запихивал себе под куртку. Один из пехотинцев застонал. Смольный поднялся, выстрелил в него дважды. Какая теперь разница? Жмуриком больше, жмуриком меньше. Он быстро подошел к кассе, рявкнул на бледную, перепуганную кассиршу:

— Бабки давай. Ну? Чего, оглохла, что ли, сука? Давай бабки, тебе говорят.

Та открыла кассу, трясущимися руками выгребла деньги, протянула Смольному. Купюр там было — кот наплакал. Вообще говоря, Смольный пристрелил бы и ее, а заодно и пэтэушников, да патронов стало жалко. Он повернулся к компании:

— Вы! Все из карманов на стол.

У молодежи денег было еще меньше. Только на пиво. Смольный сгреб купюры, сунул в карман.

— Всем на пол! На пол, я сказал. — Пэтэушники смотрели на него и, похоже, не понимали, о чем речь. — Что, оглохли, твари? — Смольный угостил одного из ребят рукоятью «ТТ» по грызлу, и тот свалился с табуретки под стол. Остальных упрашивать не пришлось. — Лежать так пять минут! Хоть кто голову поднимет — достану из-под земли.

Он убрал пистолет в карман куртки и быстро пошел к выходу. Через пару минут Смольный был на проспекте. Троллейбус на горизонте и не маячил, поэтому он пошел пешком.

К тому моменту, когда к «Погребку» подъехали две ментовские тачки, Смольный был уже далеко. Еще через десять минут прилетел «тревожный» братковский народ. Сидевший в одной из машин Юань понаблюдал, как из зальчика ресторана выносят накрытые простынями трупы бойцов, цыкнул зубом.

— Смольный, падло. Валить пса бешеного, — процедил он и, обернувшись к стоящему за спиной помощнику, сказал негромко: — Пошли гонцов по городу. Скажи, наша бригада Смольного объявляет наравне с Седым.

— Хорошо, — ответил помощник и отошел в сторону, доставая из кармана телефон.

Через час весь город знал: Юань объявил своего «папу» как «махновца» и беспредельщика. Сезон охоты на Смольного открылся в пять вечера.

* * *

Владимир Андреевич поехал домой в метро. Странное это было чувство. Отвык он в метро ездить за годы своей «околоверхушечной» деятельности. Долго стоял у турникетов, не понимая, куда тут надо опускать монетку и какого достоинства. Владимир Андреевич был похож на ребенка, делающего первые шаги. Сердобольная вахтерша объяснила ему, какой стороной нужно вставлять билетик и где эти самые билетики берут. Стоя на платформе, в толпе себе подобных, Владимир Андреевич оглядывался, рассматривая людей. Странно, он почти не замечал людей все эти годы. Козельцев видел благодетелей, людей нужных, тех, кто стоял выше, и тех, кто стоял ниже. Даже охрана в его круге была особой породы. Безликая, несмотря на наличие лиц.

А в метро Владимир Андреевич вдруг увидел лица. Самые обычные. Это было как внезапное открытие. Он словно бы прилетел на другую планету, где все не так, как на его родной Земле. Или это Владимир Андреевич прилетел на Землю. Впрочем, нет. Козельцев ощущал себя натуралистом, которому волей случая довелось оказаться в наблюдаемом им мире. И… ему понравилось. Живые глаза, живые эмоции, живой смех.