– Что вас связывает с этим саганом, л’лэарди?

– Детская дружба, – тут не лгу. – Когда-то в детстве мы вместе угнали лодку.

– А кроме дружбы? – продолжил допрос горбоносый.

Какой сложный вопрос.

– Он был единственный из всех саган, который не отвернулся от меня, когда поползли слухи о вашей немилости, и когда мать л’лэарди Риннэн старалась настроить против меня свет, он заступался. Я ему очень благодарна. Но в то неловкое положение на корабле поставил меня именно он. Потом он попытался примирить меня с л’лэарди Риннэн. Мы оба ветренники. Он мне как брат.

– Связывают ли вас с л’лэардом Трагадом какие-либо романтические либо интимные отношения?

Горбоносый был один из немногих земляных, мне симпатичных. До сего момента.

– Я люблю его как брата. Не знаю, настолько такое чувство интимно. Он познакомил меня с сатаной, которая станет его невестой.

Кристаллы под мои пальцами не помутнели. Перевожу дух.

– Правда, – негромко роняет горбоносый.

– А вы разочарованы? Так хочется обвинить меня в измене Его Величеству? Так я не просилась в невесты, он сам меня выбрал. Как же так? То его развлекает шутиха, то он недоволен, что шутиха не как праведная л’лэарди себя ведет! Очень достойно императора читать грязные доносы! Я бы никогда не попросилась к вам в невесты, да меня никто не спрашивал! Я не клялась в верности и ничего не обещала! И я больше не буду отвечать на ваши вопросы. Мои чувства – только мое дело.

– Придется, л’лэарди Верана, – горбоносый непробиваемо спокоен. – Вам придется ответить еще на несколько вопросов. У вас были романтические либо интимные отношения с кем-нибудь из саган либо мужчин человеческой расы? Отвечайте прямо. Только да или нет.

Я молчала, опустив голову. Велана, кажется, немного вывела из-под подозрений, теперь лучше совсем ничего не говорить.

– Л’лэарди Верана, своим молчанием вы сделаете хуже только себе.

Лишь бы не Велану.

– Поверьте, вам лучше сказать правду, даже если она кажется вам опасной. Его Величество уважает правдивость и смелость. Ваша честность может смягчить его сердце, а недомолвки и ложь вызовут гнев, который может быть чреват для вас страшными последствиями.

Правда хуже. Во-первых, его вопросы опять наведут подозрение на ветренника, во-вторых, вдруг он спросит нечто, касающееся стихии?

– Л’лэарди Верана?

– Выйди, – вдруг приказал ему император.

– Но…

– Выйди!

– Ваше Величество…

Император поднялся с кресла. Так глянул на горбоносого, что тот послушно шмыгнул за дверь. Мы остались наедине. Я тоже поспешила встать.

Он был в ярости. Суженные глаза пылали – больно смотреть.

– Все это время, – заговорил он, – я ждал хотя бы смущения, румянца стыда на ваших щеках. Нет. Вы так спокойны и уверены, защищая свое право на… отношения с моряками и другими мужчинами… так безмятежны, говоря о вечеринке с «падшими женщинами», будто в этом происшествии не было для вас ничего шокирующего. Удивительно.

– Я сожалею, Ваше Величество.

– А я ведь верил, что эта грязная история – выдумка, бред какого-то сумасшедшего. Готов был поклясться, поспорил с братом. Скажите, это ведь не единственная пикантная история в вашей жизни? Что было еще? Позабавьте вашего императора еще историей. Мне ведь все равно донесут.

– Даже если вы император, это еще не значит, что вы можете разговаривать с л’лэарди в таком тоне и так оскорблять.

– Вы не л’лэарди, – прошипел мне в лицо. – Вы дешевка для моряков!

Его лицо, шея, руки налились краснотой так, что, казалось, вот-вот полыхнет. Толкнул меня с силой, я ударилась затылком о стену, в голове зазвенело, две секунды ничего не соображала. Раскаленные ладони на моем бедре, уже под юбкой, стягивает трусики, я молотила кулаками по его плечам, кричала «отпустите!», рядом был письменный стол, случайно моя рука наткнулась на канцелярский нож, резанула ему по щеке и себе по запястью:

– Я убью вас или себя!

Он зарычал, перехватил мою руку, тут в кабинет вбежал горбоносый:

– Авердан, оставь ее, прошу тебя!

Пару секунд я думала, император меня просто придушит. Наконец он медленно отошел. Попытался стереть кровь с пальцев, но только размазал по ладони. Я не чувствовала боли от пореза, но крови было много – и весь рукав императору испачкала, и воротник, и себе платье.

Его Величество развернулся и хлопнул дверью.

– Вы арестуете меня? – спрашиваю у горбоносого.

– Его Величество не отдавал такого приказа.

– Ну тогда я пойду.

В коридоре завязала шаль так, чтобы скрыть испачканную часть платья. На минуту в безлюдном уголке расстегнула браслет, пустила ветер бежать по венам, запечатывать кровь. Уже смеркалось, но карету я отпустила. Мне было необходимо пройтись пешком.

Возможно, когда я приду домой, там меня уже будет ждать стража. За покушение на императора положена смертная казнь.

Ночь – время свободы. День – гробовая плита. День – время, когда приходится с приветливо-невозмутимым видом разговаривать с людьми, которым ты ненавистен, но которые не стесняются это показывать. Я понимаю, как тебе тяжело, мама.

– Прости меня, мама.

Она слабо улыбается. В последние дни она веселей – поверила в благосклонность ко мне императора.

– Ты не виновата. Твоя бабушка – плохой человек. Она меня ненавидела до проклятий. И тебя из-за меня не любит. Ты не видела, как она расстроилась, когда Его Величество прислал подарок. Ходила и все спрашивала: «За что? Не красавица, не умница. Ордена за наглость нынче дают!»

Сжимаю мамину руку. Я извинялась не за бабушку – за то, что еще только будет сегодня на ужине с императором.

Хотя в утренней бабушкиной выходке тоже есть моя вина. Я опоздала к завтраку минут на двадцать. Бабушка на меня набросилась за недисциплинированность, неуважение, сказала, что завтрак мне не положен, в конце закричала чуть ли не в истерике: «Уберите ее, я не могу ее видеть, у нее отвратительные глаза!» – и выбежала из столовой.

Догадываюсь, почему «не могу видеть» и «отвратительные глаза». Я всю ночь была ветром, я сотворила настоящую магию. Это не могло не отпечататься на моем облике.

Странная мы раса все же, саганы, – удивительно, как до сих пор не переубивали друг друга. Земляных на самом деле два вида. Те, которые в большей мере – плодородная сила земли, те, кто несет в себе каплю водной стихии. Как Эльяс, Кахалитэ. И есть истинные, дети первозданной земной мощи – воплощение недвижности, незыблемости, мертвого холодного молчания. Как Крорны. Как бабушка. Ветер в их видении – ошибка природы, неприятность, которой не должно быть. Когда они его замечают, конечно. По большей части для них эта стихия невидимая, даже как бы несуществующая, настолько чуждо их сознание воздуху.