— Зачем? — спросил Владек.

— Подержи ее руку, — буркнул Щедронь.

Анна сидела неподвижно на жестком белом табурете и видела, как в пальчик Литуни погружается острая игла. Шприц до половины наполнился густой красной жидкостью. Щедронь вынул из кармана бутылочку и перелил в нее кровь, после чего нерешительно осмотрелся и сказал, что сегодня мороз и что у него уже давно нет времени побриться, а затем вышел. Через два часа он позвонил и спросил у Анны, как у ребенка дела со стулом, какая у нее нормальная температура, болела ли девочка воспалением легких, а в заключение произнес:

— Я хочу попробовать одно средство, но это эксперимент и вдобавок первый. Вы согласны?

— Не знаю, откуда же я могу знать? — задрожала Анна.

— Это небезопасно, и об этом я вас предупреждаю. Малышка может умереть или получить тяжелое заболевание крови, зрение может и не вернуться. Предупреждаю. Но есть у меня причина предполагать, что этого не случится. По моему мнению, есть больше шансов получить положительный результат. Если эксперимент удастся, ребенок выздоровеет очень быстро, поэтому я прошу вас решиться.

Она не знала, как поступить. Желание получить от нее конкретное решение было просто издевательством. Она не могла дать решительного ответа.

Прошло еще два дня. Имела ли она право рисковать жизнью Литуни?! А с другой стороны, не было ли это преступлением — желание сохранить ее для себя, обрекая на слепоту… на жизнь с таким страшным увечьем?..

И наконец все произошло.

Она вернулась из бюро, ничего не предчувствуя. Но как только она открыла дверь, несмотря на царивший в палате полумрак, поняла все сразу. Возле кроватки белел квадрат столика для инъекций. Над Литиней стоял склонившийся Владек, проверяя ее пульс. Рядом, расставив широко ноги и подперев бороду рукой, со сдвинутыми на лоб окулярами сидел Щедронь. Он не шелохнулся при появлении Анны. — В воздухе, насыщенном запахом эфира, слышалось какое-то шипение. Это работал кислородный аппарат.

— Езус… — сумела лишь прошептать Анна и оперлась о дверь.

Лицо Щедроня исказилось неожиданной гримасой и снова застыло. В голове Анны пронеслась страшная, чудовищная мысль: нет уже никакого спасения. Она поняла, что то, чего в глубине души она жаждала, чего ждала, но на что решиться не могла, пришло, свалилось жестокой правдой. Сейчас ей казалось это преступление, к которому она трусливо присоединилась самим своим молчанием…

— Сто семьдесят, — хриплым голосом откликнулся Владек.

— Лед! — спокойно скомандовал Щедронь.

Оба медленно и как бы лениво начали укладывать квадратные резиновые мешки. С Литуни сняли одеяльце, ее нагое тельце приподняли, подкладывая мешки со льдом. Вскоре она была покрыта ими вся.

— Вы убили ее, убили! — Анна не владела собой.

— Тише! — раздался гневный голос Щедроня.

— Боже, Боже!..

— Выведи ее! — почти закричал Щедронь.

Она не упиралась. Владек обнял ее и мягко, но решительно вывел в коридор, а оттуда в какую-то пустую комнату. В коридоре они встретили доктора, который, обменявшись с Владеком взглядами, исчез в палате Литуни. Владек также оставался недолго. Она сидела одна. Время остановилось для нее. Уже начало светать, когда вошел Владек. Он держал в руке бутылочку с какой-то жидкостью.

— Выпей это, — сказал он.

— Не хочу, — она покачала головой.

— Веронал тебе поможет. Ты должна отдохнуть.

Она вскочила:

— Почему ты ничего не говоришь о Литуне!? Она умерла!!!

— Она жива и будет жить.

— Боже!

— Выпей это, Анна, и приляг здесь.

Она послушно выпила содержимое стакана, а когда проснулась, был уже вечер.

В коридорах горели лампы. В комнате Литуни царила тишина. Девочка спала. Санитарка, сидящая у изголовья, поднесла палец к губам. Анна на цыпочках приблизилась к кроватке. На сером личике Литуни было какое-то болезненное выражение. Светлые волосики выглядели жесткими и мертвыми. Сколько же этому ангельскому существу пришлось вытерпеть!..

— Идите спать, сестра, — прошептала Анна, — я отдохнула и буду дежурить сама.

Сестра отрицательно покачала головой, указывая на ряд бутылочек с лекарствами и на часы. Анна поняла, что нужно знать, какие лекарства и когда давать. Она кивнула головой и устроилась в уголке.

Сейчас она вспомнила, что сегодня не была в бюро и даже не предупредила Минза, а там столько срочных дел ждало ее. Разумеется, кому-то пришлось их выполнить. Наверное, панне Стопиньской.

«Какая же это каторга! — подумала она. — Завтра нужно будет извиняться, объясняться, оправдываться. У меня уже действительно нет на это сил». Она в самом деле страшно устала, как морально, так и физически, до крайности, до отупения. И чувствовала полное безразличие по отношению ко всем делам, которые не касались непосредственно Литуни. Только поэтому на следующий день она отнеслась довольно спокойно к выговору Минза и наглым замечаниям панны Стопиньской.

— Просто понять не могу, — говорила панна Стопиньская, — как можно так пренебрежительно относиться к своим обязанностям?

— Потому что у вас нет ребенка, которому угрожает смерть или слепота, — грустно ответила Анна.

— Извините, но это ваше личное дело.

— Это мой первейший долг. Я прежде всего мать.

— При чем же здесь ассоциация «Мундус»? Для фирмы это безразлично. Если получаете деньги, то следует выполнять принятые на себя обязательства. Если бы каждый работник свои личные неприятности считал достаточным оправданием для невыполнения доверенного ему задания, то следовало бы все предприятия и учреждения заменить филантропическими. Довожу до вашего сведения, что за вчерашнее отсутствие на работе дирекция решила высчитать из вашего оклада тридцатую часть.

Анна ничего не ответила. Вычеты за отсутствие были нововведением, установленным недавно Минзом, разумеется по предложению панны Стопиньской. Эта злая женщина просто страдала манией введения в бюро какой-то тюремной дисциплины, жесткого, строгого режима, уставного шпионажа, доносительства, почти полицейского контроля. Анна не могла отрицать, что все это шло на пользу фирме, она лишь удивлялась стимулам ожесточенности панны Стопиньской. Правда, она делала карьеру, но какую радость это могло принести ей? Даже Минз, у которого она пользовалась полным признанием и таким доверием, что он по нескольку дней, случалось, не приходил в бюро, и тот ее не любил, а остальные? В бюро ее просто не терпели. И более того, это была ненависть. Некоторые льстили ей и всячески угождали, тех она принимала снисходительно. Но большинство она подвергала самой настоящей травле. Она была болезненно завистлива и мстительна. Мстила она безжалостно, а о замахе на свое всевластие не забывала никогда. О том, что она всегда умела поставить на своем, свидетельствовал хотя бы тот факт, что, как только директор менял ее распоряжение, каким-то таинственным образом случалось так, что предприятие несло потери.