Ей стало обидно, что муж попрощался с домом без нее. Она планировала откупорить бутылку хорошего вина в самом начале сборов или отпраздновать с шампанским последний вечер на старом месте — но не было ни того ни другого.

— Не хочешь взглянуть в последний раз?

Эд не ответил. Коннелл, судя по всему, тоже предпочитал сидеть где сидит. Чтобы не протискиваться мимо них, Эйлин обошла вокруг дома и поднялась на второй этаж по черной лестнице. Заглянула в дверь. Пустота квартиры подействовала на нее угнетающе; Эйлин долго не могла себя заставить переступить порог. Все казалось, сейчас увидит Донни, Бренду и Шерон, хотя они еще на прошлой неделе переехали в трехкомнатную квартиру неподалеку — Бренда и Шерон в одной комнате, Донни и Гэри в другой, Лина в третьей. Громада многоквартирного дома, окруженного сплошным асфальтом, и сравниться не могла с чудесными зелеными двориками.

— Ау? — осторожно позвала Эйлин.

Ее голос гулко прозвучал в пустой столовой. Эйлин перешагнула порог и остановилась в точности там, где сообщила семейству Орландо о своих планах. Здесь же они с Эдом всегда ели, пока их было только двое, и еще несколько лет после рождения Коннелла. Вдруг стало жутко. Эйлин бросилась вон из комнаты.

Сбежав по лестнице, заглянула в свою квартиру. Теперь она могла так и называть ее мысленно — квартирой. А раньше всегда говорила себе, что живет в отдельном доме, просто верхние этажи не использует.

Тогда, в восемьдесят втором, Анджело Орландо продал дом ей, потому что ему некуда было деваться. Не прошло и десяти лет, как у его наследников появилась возможность выкупить отчий дом. Они ею не воспользовались. Прожив столько лет на одном месте, вынуждены теперь мыкаться по временным пристанищам — чужим домам, чужим квартирам. Такое происходит постоянно: в чье-то бывшее жилище вселяются новые люди. Замазываются штукатуркой дыры от гвоздей, на которых висели семейные фотографии, свежая краска скрывает следы от чьих-то ботинок у двери, слой лака выравнивает протоптанные дорожки на паркете, и вот уже все готово для новых жильцов.

Семья, купившая их дом, оставит здесь свои отметины. Их гвозди пробьют дырки в новых обоях, запахи их еды пропитают диванную обивку, их смех, их крики боли и радости отразятся от стен. Они заполнят собой все три этажа и со временем забудут, что это здание когда-то принадлежало другим людям. А Эйлин тоже думать забудет, что не всю свою жизнь прожила в Бронксвилле.

При окончательном оформлении документов о купле-продаже Эйлин познакомилась с семейством Томас. Удивительное дело, главу семьи не только по фамилии, но и по имени звали Томас. Правда, между этими двумя Томасами в контракте стояло еще одно имя, больше похожее на то, что можно было ожидать: непроизносимый набор гласных и согласных. Эйлин не сумела скрыть своего удивления от такого странного имени: Томас Томас. Высокий индиец в тонированных очках объяснил, что в своем родном городе он не один такой. Имя необычайно популярно благодаря тому, что в первом веке нашей эры там побывал святой Фома, проповедуя христианство среди еврейской диаспоры. Эйлин сочла эту историю нелепой выдумкой. Может, святой Фома и посетил Индию, но никто из апостолов просто не мог там побывать раньше, чем в Западной Европе и в Ирландии. Томас Томас, кажется, образованный человек, но в датах он явно запутался.

Подумать только, ее дом купили индийцы, да еще с кучей родственников! Набьются туда от подвала до крыши. Еще одно напоминание, что Джексон-Хайтс — огромный котел, а ее, Эйлин, выбрызнуло наружу с пузырьком пара. Наверное, во всем мире не найдешь подобного смешения разных народов на одном клочке земли. Какая-нибудь возвышенная натура умилилась бы такой полифонии, а Эйлин хотелось жить среди людей, похожих на ее родню.

Осталось только проверить собственную квартиру — не забыли ли чего. В гостевой спальне валялся на полу игральный кубик. Эйлин уже наклонилась подобрать, но в последний миг отдернула руку.

В кухонном чулане швабра подпирала стену, как неудачливый ухажер на танцах, и, хотя во дворе ждали Эд с Коннеллом, Эйлин не удержалась, смела в кучу катышки пыли и обрывки упаковочной бумаги на полу. Вспомнилось, как девочкой в Вудсайде она методично подметала кухню, словно завоевывая дюйм за дюймом линолеума, покрытого узором из королевских лилий. Тогда она едва смела мечтать о таком доме, который покидала сейчас. Когда у нее повысились требования? Дом, куда они переезжают, такой просторный, светлый, так замечательно смотрится с улицы — поросший травою склон перед входом, ставни из мелких планочек, каменные колонны перед крыльцом. Лучшего и пожелать нельзя! Эйлин старательно отгоняла мысль: а не обрыднет ли когда-нибудь и этот дом, точно так же как прежний?

Она огляделась: ни совка, ни хотя бы картонки, чтобы собрать на нее мусор. Ну и ладно, все равно грузчики его растопчут или Томасы уберут. Это уже не ее печаль. В кухне будет новая хозяйка. Есть нечто триумфальное в том, чтобы уехать и бросить помещение неубранным, но, с другой стороны, Эйлин всю свою жизнь занималась уборкой. Как-то при ней Эд рассказывал Коннеллу, что значительную часть пыли составляют отмершие клетки человеческой кожи. Если так, в этой кучке есть микроскопические частицы самой Эйлин. Осторожно, чтобы не порвать чулки, она опустилась на колени и сгребла мусор в сложенную ковшиком ладонь. Потом выбросила в раковину. Смочив мизинец, подобрала с пола оставшуюся дорожку пыли — последнее свидетельство их жизни в этом доме.

Эд и Коннелл уже сидели в «шевроле-каприс» Эда. Свою «корсику» Эйлин прошлым вечером после работы перегнала к новому дому. В окнах было темно, задерживаться там одной не хотелось, и Эйлин почти бегом заторопилась к поезду.

Эд не злился, что ему пришлось ждать. Просто сидел с пустыми глазами. Эйлин это устраивало: пустоту можно чем-то заполнить по своему вкусу. Зато во взгляде Коннелла клубились какие-то сложные переживания, и вот с этим Эйлин в ту минуту разбираться категорически не желала. Она молча устроилась на заднем сиденье, «каприс» тронулся с места, за ним следовал автофургон с пожитками.

День был ясный, окрестные дома дремали на солнышке. Коннелл помахал какому-то старику, которого Эйлин не знала. Да и все вокруг казалось незнакомым, словно она медленно пробуждалась от долгого сна. Лица разморенных жарой прохожих излучали добродушие. Парочки, компании, даже одиночки — все словно радовались чему-то. Эйлин больше их не боялась. Бацилла страха была изгнана из ее организма. Накануне Эйлин рассмеялась вслух от облегчения при мысли, что ей больше нет нужды ходить пешком по Северному бульвару и посещать проповеди отца Чаудхари.

Мелькнул за окошком продавец в лавчонке, расставляющий на полке консервные банки. Эйлин откинула голову на подголовник, глядя в потолок, а когда выглянула снова, они уже приближались к повороту на шоссе Бруклин—Квинс. Дорогу до Бронксвилла Эйлин выучила наизусть и сейчас мысленно уже видела следующий поворот и следующий, вплоть до нового дома, где начнется второй акт их семейной пьесы. Осталось только доиграть финальный кусочек своей нынешней жизни. Эйлин смотрела на бульвар — быть может, в последний раз, — и ничто не шевельнулось в душе. Она даже глаза прикрыла, чтобы поскорее миновать эту часть пути. Тьма за сомкнутыми веками дарила блаженную пустоту; спокойствие смерти. Эйлин всю жизнь трудилась ради этой минуты и сейчас чувствовала себя измотанной до предела. Кажется, годы могла бы проспать беспробудно.