– Берите!

– Нам… мама не велит на улице ни у кого ничего брать… Конфетки могут быть отравленные… В фантики – яд могут завернуть…

– И даже взрывчатку!

– Я не отравлю вас… Не взорву! Я – вас… всех – люблю…

– Правда?

Под Алениными руками, ладонями, под локтями – эти головенки теплые, светлые и темные, эти лица – в веснушках и смуглые, скуластые и испито-бледные, сразу видно, какие богатые, а какие бедные, эти бесконечно шевелящиеся, танцующие в воздухе ручки, плечики, гусиные, утиные, цыплячьи шейки. Жизнь маленькая, теплая, крохотная, трепещущая: крылья бабочки. Ах, бабочка-то мертва, уже под стеклом в песочнице: в секрете. А вот другая летит. Над песочницей. Над песком. Над временем. Живая.

– Тетя, поймай нам бабочку!

– Не смогу… Пусть летает – свободная…

Улыбалась. Обнимала их. Обнимали ее. Ее колени. Ее ноги. Хватались за юбку. Теребили. Смеялись беззубыми ртами, розовые десны показывая.

– Я люблю вас, – говорила Алена всем, а брала на руки только одного.

Рыжего, того, грубияна. Рыжий гудел ей в ухо:

– Тетя, а у тебя детки есть?

– Есть, – кивала Алена. – Вы все мои.

– Не твои! – кричал рыжий и бился, как рыба, у нее в руках. – У нас свои мамки! Уди ассюда! Пусти! Уди!

– У меня сына в тюрьму посадили, – беззвучно сказала Алена, и губы ее дрожали.

Солнце насквозь просвечивало грязный песок в кривой, корявой песочнице.

Алена присела на корточки, опустила рыжего пацана в песочницу.

Перед ней встала тьма. Втянула ее в себя.

И она не слышала, как визжали живые дети, как свистел мертвый ветер и пересыпал мертвый песок, как кричал женский высокий голос:

– «Скорая», «Скорая», скорей! Женщина сознание потеряла! Упала на улице! Да, здесь лежит, записывайте адрес, быстрей!

ПАЛАТА

Уже не вставала.

В палату вошла маленькая толстенькая санитарка Лиза из Толоконцева. Лиза была еще не старуха, но как старуха: шепелявила, охала, с трудом передвигалась на ножках-кеглях. Лиза, самая добрая нянечка в больнице. Остальные грубили, ворчали, шепотом матерились.

Лиза держала в руках судно.

– Ну как, сделаем дело-то?

Алена медленно повернула голову. Тускло поглядела на санитарку.

– Спасибо. Не хочу.

– Да врать-то, – беззлобно сказала Лиза. – Давай аккуратненько.

Алена лежала безучастно. Лиза подоткнула под нее одеяло.

– Ишь, капризная. Не хочу! А если не хочу, укол вкачу!

Лиза вышла, переваливаясь с боку на бок, как утка, шаркая тапочками.

Алена проводила ее глазами. «Старая, а ходит как беременная, впереди живот несет», – тоскливо подумала она про Лизу.

Соседки по палате молчали, спали. Одной, Лидии Викторовне, недавно исполнилось восемьдесят семь, к ней приходили сын с женой, принесли пирогов и банку домашнего яблочного сока. Она спала, закинув лицо, раскатисто храпела. Другая, Мария, даже в постели лежавшая в черном, как апостольник, платочке, все время молилась. Она молилась бесконечно, и днем и ночью: Алена проснется, а Мария сидит на кровати и шепчет, молится. Когда не молилась – она ела, спала и принимала назначенные врачом процедуры. Мария была ходячая, а Лидия Викторовна и Алена – лежачие. Поэтому они просили Марию: принеси то, помоги это. Мария любую просьбу послушно выполняла.

Спала Мария неслышно, как мышка. Всегда вверх лицом.

«Лежит как в гробу». Алена горько посмотрела на бледное, в морщинах, лицо Марии, на сложенные на груди руки.

Лидия храпела недуром. Мария лежала тихо. Сердце билось все реже. Голова кружилась, в ушах шумело. Потом раздался легкий звон. Звон перешел в тяжелый, неистовый. Голова Алены раскалывалась от звонкого ужаса.

Алена не видела: Мария проснулась и сидит на кровати, смотрит во все глаза на Алену. Не сводя с Алены глаз, продевает руки в рукава халата. Туже затягивает на лбу черный платок. Семенит к двери. Выбегает в коридор. Кричит тонко, истошно:

– Доктор! Сестра!

Тяжелая серая тьма закатывала в себя, как в ковер.

…стояла медсестра Ира, круглолицая и пухлогубая, наклеивала пластырь на иглу, торчащую у Алены в руке.

«Оживили».

– Рукой не шевелите, не дергайте. Система на два-три часа. Уж потерпите.

– Потерплю.

Лидия издала длинный, тягучий стон. Потом все стало тихо. Звонко и пусто.

Мария перестала молиться. Послушала тишину. Подошла к Лидии. Пощупала ей лоб. Потрогала запястье.

Алена слышала голоса, шаги. Смутная суета облаком поднялась вокруг нее.

– Звоните сыну. Кто-нибудь знает телефон сына?

– Душу усопшей рабы Твоея…

«Это я умерла? Надо мной читают?»

– Смените капельницу. Осторожно, Ира.

– Ну что вы, Полина Валерьевна, вот и все.

– Ставьте кавинтон. Хотя, может, это бесполезно.

– Хорошо, Полина Валерьевна.

Шарк-шарк – Лиза. Тук-тук – каблуки врача. Пух-пух – беззвучный, легкий шаг медсестры. Три женщины у ее постели. Она лежит с закрытыми глазами, а три женщины смотрят на нее.

АЛЕНА И СЛЕПАЯ

Тонким скрипом пропела дверь. В палату кто-то вошел.

Шаги приблизились к Алениной койке. Раздался странный звук. Пошлепывали по стене. Алена скосила глаза. Шарит руками, щупает никелированные спинки коек старуха. Голова обвязана цветным шерстяным платком. Жилы на руках вздулись. На безымянном пальце – рубиновое старинное кольцо. Вставные, белые и золотые, зубы светятся в темноте палаты из-под высохших губ.

Старуха медленно, шаг за шагом, водя руками в воздухе, приближалась, и Алена поняла: старуха – слепая.

– Кого ищете?

– Тебя, – радостно ответила слепая старуха.

Нашарила спинку Алениной койки, ощупала рукой железный край. Аккуратно отвернула простыню, чтобы сесть не на белье – на матрац.

– Нашла тебя.

На губах дергалась улыбка.

«Безумие. Кто она?»

– Мне трудно говорить.

– По голосу тебя узнала!

Слепая протянула к ней руки. Засмеялась.

– Уйди! – бессильно крикнула старухе Алена.

А старуха смеялась. Она смеялась радостно, довольно, и все искусственные зубы, как у лошади, торчали наружу.

– Тебе спасибо!