Я делаю глубокий вдох, проношусь через лужайку и взлетаю по полусгнившим ступеням. За входной дверью я останавливаюсь — меня на миг одолевает го­ловокружение. Я узнаю мебель — выцветший полоса­тый диван, ковер с опаленной бахромой, застарелое красное пятно на подушках — это Дженни пролила ви­ноградный сок — из моего старого дома, дома тети Кэ­рол в Камберленде. Я словно проваливаюсь прямиком в прошлое, но в какое-то искаженное: в прошлое, что пахнет дымом и сырыми обоями, с перекошенными стенами.

Я иду из комнаты в комнату и зову Грейс, загляды­ваю под мебель и в чуланчики — но везде пусто. Этот дом куда больше нашего старого, и здесь недостаточно мебели, чтобы заполнить его. Грейс ушла. Может, ее никогда здесь и не было — возможно, я просто вооб­разила ее лицо в окне.

Наверху все черно от дыма. Я поднимаюсь только на половину пролета, и мне приходится отступить вниз, тяжело дыша и кашляя. Теперь комнаты, выхо­дящие на главный фасад, тоже в огне. Дешевые зана­вески прибиты к окнам. Они сгорают от одного каса­ния пламени. Я упираюсь плечом в заднюю дверь — она разбухла от жара и не поддается — и в конце концов вываливаюсь на задний двор, кашляя, со слезящимися глазами. Я больше ни о чем не думаю: ноги автомати­чески несут меня прочь от огня, к чистому воздуху, прочь, но ногу простреливает боль, и я падаю. Я ударя­юсь о землю и оборачиваюсь взглянуть, обо что же я споткнулась. Это оказывается дверная ручка погреба, с обеих сторон наполовину скрытая высокой травой.

Я не знаю, что заставляет меня податься назад и рывком отворить дверь — инстинкт, быть может, или иррациональный порыв. Крутая деревянная лестница ведет в маленький погреб, грубо вырубленный в земле. Крохотное помещение заполнено полками, на них кон­сервные банки. На полу выстроились в ряд несколько стеклянных бутылок — возможно, с газировкой.

Грейс забилась так далеко в угол, что я запросто могла проглядеть ее. К счастью, прежде чем я успеваю закрыть дверь обратно, она шевелится, и показывается теннисная туфля. Туфли новые, но я узнаю фиолето­вые шнурки: Грейс сама покрасила их.

— Грейс, — хрипло зову я. Я спускаюсь на верхнюю ступеньку. Когда мои глаза привыкают к полумраку, у меня получается рассмотреть Грейс — она выше, чем была восемь месяцев назад, а еще она более худая и более грязная, — которая скорчилась в углу и смотрит на меня безумными, перепуганными глазами. — Грейс, это я.

Я тянусь к ней, но она не шевелится. Я опускаюсь еще на одну ступеньку. Мне не хочется идти в погреб и пытаться поймать ее. Грейс всегда была проворной. Я боюсь, как бы она не поднырнула мне под руку и не убежала. Сердце больно колотится где-то в горле, а во рту привкус дыма. В погребе чувствуется какой-то резкий запах, но я его не опознаю. Я сосредотачиваюсь на Грейс, на том, чтобы убедить ее двигаться.

— Это я, Грейс, — предпринимаю я еще одну по­пытку. Могу лишь представить, как я должна выгля­деть в ее глазах, насколько я, вероятно, изменилась. — Это я, Лина. Твоя двоюродная сестра.

Грейс напрягается, как будто я все-таки достуча­лась до нее и потрясла ее.

— Лина? — шепчет она. В ее голосе звучит благо­говейный испуг. Но она все равно не шевелится. Над нами раздается грохот. Сук дерева или кусок крыши. Внезапно меня одолевает страх, что мы окажемся по­гребены здесь, если не уйдем сию секунду. Дом рухнет, и мы окажемся в ловушке.

— Пойдем, Грейси, — говорю я, нажимая на старое прозвище. Шея у меня покрывается потом. — Нам надо идти. Пойдем, ладно?

Наконец Грейс шевелится. Она неуклюже пытает­ся встать, и я слышу звон разбивающегося стекла. За­пах усиливается, обжигает мне ноздри, и внезапно я опознаю его.

Бензин.

— Я не нарочно! — говорит Грейс, и в ее пронзи­тельном голосе звенит паника. Теперь она сидит на корточках, и я вижу, как вокруг нее по утоптанному земляному полу расплывается темное пятно.

Ужас становится огромен, он давит на меня со всех сторон.

— Грейс, солнышко, пойдем. — Я пытаюсь не допу­стить, чтобы в моем голосе звучала паника. — Бери меня за руку.

— Я не нарочно! — Она начинает плакать.

Я поспешно перемахиваю последние несколько ступенек, хватаю ее и прижимаю к боку. Грейс слиш­ком велика, и нести ее неудобно, но она на удивление легенькая. Она обвивает меня ногами. Я чувствую ее ребра и торчащие тазобедренные суставы. От волос Грейс пахнет чем-то вроде топленого сала, маслом и очень-очень слабо — хозяйственным мылом.

Вверх по лестнице, в мир огня и пламени. Воздух делается водянистым; он дрожит от жара, как будто мир превращается в мираж. Было бы быстрее опустить Грейс, и пусть бежит рядом со мной, но теперь, когда я нашла ее — теперь, когда она здесь, когда она цепля­ется за меня, и ее сердце лихорадочно бьется в груди в одном ритме с моим, — теперь я не могу позволить ей исчезнуть.

Велосипед лежит там, где я его оставила. Слава богу. Грейс неуклюже взбирается на него, я устраива­юсь позади и отталкиваюсь от земли. Ноги у меня тя­желые, словно каменные. Но, наконец, инерция несет нас вперед. А потом я еду, еду, как только могу быстро, прочь от пальцев дыма и огня, оставляя Хайлендс го­реть.

Я иду, не обращая внимания на то, где нахо­жусь и куда направляюсь. Я переставляю одну ногу за другой. Мои белые туфли негромко шлепают по тротуару. Я слышу в отдалении рев голосов. Солн­це светит ярко и приятно греет мне плечи. Легкий ветерок шевелит листву, и деревья машут ветвями и кланяются, машут и кланяются, когда я прохожу мимо.

Одна нога за другой, одна за другой. Это так про­сто. Солнце такое яркое.

Что со мной будет?

Я не знаю. Возможно, я наткнусь на кого-нибудь, кто меня знает. Возможно, меня вернут роди­телям. Возможно, раз город не прекратил существо­вать и раз Фред теперь мертв, мне подберут другую пару.

Или, возможно, я буду идти, пока не дойду до края света.

Возможно. Но сейчас существует лишь высоко стоящее белое солнце, и небо, и струйки серого дыма, и голоса, звучащие, словно отдаленный океанский прибой.

Есть лишь шлепанье моих туфель и деревья, кото­рые как будто кивают и говорят мне: «Все в порядке. Все будет в порядке».

Возможно, они все-таки правы.

Когда мы подходим к Бэк Коув, людской ручеек превращается в ревущий стремительный поток, и я с трудом маневрирую между людьми на своем вело­сипеде. Люди бегут, кричат, размахивают молотками, ножами и обрезками металлических труб, рвутся к какому-то неведомому мне месту назначения, и я с удивлением замечаю, что бунтуют уже не одни за­разные: здесь еще и дети — некоторым из них не боль­ше двенадцати-тринадцати, — неисцеленные и гнев­ные. Я даже замечаю нескольких исцеленных, которые смотрят из окон на улицу и время от времени машут, выказывая солидарность.

Я выбираюсь из толпы и трясусь на велосипеде по илистому берегу бухточки, где мы с Алексом назнача­ли свидание целую вечность назад — где он впервые пожертвовал своим счастьем ради моего. Между бу­лыжниками старой дороги растет высокая трава, и люди раненые или мертвые — лежат в этой траве, испуская стоны или устремив незрячие взгляды в небо. Несколько тел, лежат ничком на мелководье, и вокруг них на поверхности воды расплываются красные круги.