Разрыв с викторианской системой, основанной на двойном мужском стандарте и подчиненном положении женщины, еще не означал сексуальной свободы в прямом смысле слова. Речь шла о возвращении того, что было вытеснено, иначе говоря, о восстановлении равновесия во взаимоотношениях между полами. Сначала маятник качнулся в сторону взаимодействия между мужчинами и женщинами. Такое взаимодействие существовало в крестьянском обществе XVII века, оно отражено и в «Школе девушек» 1655 года. К середине XX века, когда завершился очередной репрессивный цикл, женщины еще не смели открыто говорить о том, что стало совершенно естественным к началу XXI века. Еще были живы табу, касающиеся менструаций, половых сношений при свете, обнажения половых органов перед врачом или гинекологом. Иначе говоря, у женщин еще был жив страх слишком откровенно говорить о своих плотских желаниях. Ни одна не посмела бы написать что-либо подобное тому письму, что прислал своей возлюбленной молодой человек из Луары-и-Шер: «У меня стоит, как у оленя. Как счастлив я буду, когда смогу сжать тебя в объятиях и засунуть мою штучку в твою аккуратную попку. Надеюсь, что, когда он будет внутри, ты насладишься так же, как и я, и мы кончим вместе.[…] Ты почувствуешь, как мои яйца бьются о твой зад. […] Уверен, что ты будешь рада пососать мою шишку и пощекотать мои яйца, где скрыт сладкий сок для тебя»[425]. Барон де Бло, утверждавший в 1650 году, что хочет есть, пить и сношаться, по достоинству оценил бы такую прозу.

«Викторианская эпоха» — это всего лишь удобный термин, позволяющий обозначить длительную фазу, когда медицина проповедовала необходимость самоконтроля над плотскими желаниями и потребностями. Представления, выработанные в медицинской среде, очень быстро вышли за рамки узкого круга и внедрились в сознание многих современников[426]. Не «растрачиваться», не истощать силы — вот основной принцип новых хозяев общества и промышленности. Эталоном становится такая семья, где у жены нет желаний или же она фригидна. Стены дома защищают ее от соблазнов света, и она целиком отдается вынашиванию и воспитанию детей, а также беспокоится о благополучии всей семьи. Муж обретает рядом с ней покой и комфорт, при этом ничто не запрещает ему искать эротических страстей или воображаемой любви у дам нестрогого поведения. Женщина этой эпохи — мамочка или шлюха — должна гораздо больше подчиняться мужчине, чем в былые времена. Но только шлюха обременена отныне грузом первородного греха. Представление о грехе облеклось теперь в более научную форму, и речь идет о ненасытной и всепожирающей сексуальности шлюхи, отличающей ее от целомудренной и добродетельной супруги и матери.

Эта супружеская модель устанавливается в обществе постепенно, окончательно формируясь к 1850–1880-м годам. Затем многие ее элементы разрушаются, меняются общественные и культурные условия, и сами медики пересматривают свои позиции. Новая отрасль медицины — психиатрия — видит вещи в ином свете. Те, кого еще недавно считали «извращенцами» и всячески притесняли, громко заявляют о своей особости и требуют признать свои права. Угнетенные отказываются жить под постоянным присмотром. Повсюду поднимается женское движение. «Новая свободная женщина» отказывается от брака. Женщины-работницы хотят получать удовольствие от любовных сношений, не боясь забеременеть и оказаться в одиночестве, так как партнер, испугавшись ответственности, сбежал. То, что система дала трещину, становится очевидным между 1880 и 1914 годами. Это время нравственного переворота отмечено разнообразными противоречиями и смутой. Цензура ополчается против порнографических книг и эротической прессы, но медики отказываются от убеждения, что мастурбация смертельно вредна, и обращаются к изучению сексуальности, как нормальной, так и извращенной, в форме садизма и мазохизма. Закон о разводе, принятый во Франции в 1884 году, открыл супругам путь к свободе. В Англии требуют принятия подобного закона, и эти требования удовлетворяются в 1920-е годы. После этого скрытое движение общества к гедонизму еще более усилилось.

Ограничения, запреты и табу никогда не воспринимались обществом единодушно и не действовали постоянно. В первой половине XIX века рамки были менее тесными, чем во второй его половине[427]. Страшное потрясение 1914–1918 годов, необходимость ослабить накопившееся напряжение привели к тому, что в период между войнами вновь расцвела сексуальная культура, которая находилась словно в закупоренном сосуде и избежала агрессивного окропления викторианскими идеями. Аристократический либертинаж никогда не угасал до конца, и теперь, в Безумные годы, он воспользовался обстоятельствами и возродил вкус к изысканным наслаждениям, в первую очередь сексуальным. Народные слои теперь более организованны, они обработаны идеологически и предъявляют четкие требования. При этом они обращаются к былой традиции относительной свободы нравов, которую у них стремились отнять. Женщины-работницы приняли на себя гораздо больший груз нравственных ограничений, чем их собратья-мужчины: они заплатили за новую мораль XIX века нежелательными беременностями и губительными абортами. Теперь они исподволь перестраивают себе на пользу механизм распределения удовольствий. Так понемногу открывается путь к либерализации сексуальной жизни, которая помчится на всех парах в 1960-е годы.

Желание и удовольствие не заявляют о себе во всеуслышание. Им удается победить репрессии, потому что важные экзистенциальные вопросы, такие как соотношение тела и сознания, находят в них свое воплощение. В 1955 году Кинг Видор снял для студии «Юниверсал» фильм, который сейчас считается одним из образцов вестерна, — «Человек без звезды»[428]. История, рассказанная в фильме, очень проста. Одинокий искатель приключений, привыкший повиноваться только собственным инстинктам и желаниям, нанимается охранником в небольшую общину мелких землевладельцев. Им противостоит некая волевая женщина, которая хочет завладеть их землями. Они пытаются бороться с ней, опутав свои владения колючей проволокой. Герой мечется между примитивным эротическим влечением и необходимостью помочь слабым восстановить справедливость. Хозяйка заманивает его своими чарами и использует как инструмент борьбы; ему надо выбирать между эгоистическим сладострастием и чувством коллективного долга. Люди, искушенные во фрейдизме, могут увидеть здесь намек на силу бессознательных импульсов, противостоящих некоему культурному «Суперэго» и толкающих к преодолению нарциссизма ради всеобщего блага. Во всяком случае, незадолго до сексуальной революции «шестидесятников» великий режиссер сумел показать, что желание таит в себе большую разрушительную силу, несовместимую с задачами цивилизации. Герой обнаруживает, что он связан как своим прошлым, которое он постоянно пересматривает, так и металлическими обручами долга, существование которых он отвергал, увлеченный диким стремлением к наслаждению.