Как измерить приливы и отливы наслаждения в нашей культуре? Десмонд Морис, не без влияния английского юмора, предлагает соотносить состояние экономики с длиной женских юбок. Он утверждает, что в периоды процветания они укорачиваются, а когда наступает кризис — удлиняются. «Трудно понять, почему женщины хотят показать свои ножки, когда дела в экономике идут хорошо», — заявляет он с нарочитой серьезностью[429]. Будем ждать диссертации на эту тему, а пока просто наметим основную линию развития длины юбок. В Безумные годы юбки доходили до икр, затем, во время экономического спада 1930 года, они стали длиннее. Укоротились во время Второй мировой войны и снова удлинились по моде нью-лук после войны. Со времен шестидесятых юбки начали стремительно укорачиваться вплоть до знаменитых мини-юбок, составлявших отраду мужчины — полового шовиниста. Нефтяному кризису и экономическому спаду 1970-х годов сопутствовало изобретение целомудренной юбки до середины икры, затем наступила разрядка напряженности, и ткань тоже пошла вниз по ноге. С тех пор модельеры не пытаются предсказывать будущее своими ножницами, даже те из них, кто внимательно изучает сводки и прогнозы с Уолл-стрит. Какой вывод тут можно сделать? Проблема длины юбок стала своего рода индексом того, как менялось общественное предубеждение, превратившееся после Второй мировой войны в своего рода шагреневую кожу. Быть может, с мини-юбкой исчезли последние покровы викторианства? Стыдливые британцы XIX века при виде женской ноги задыхались от вожделения или возмущения и предписывали прикрывать даже ножки пианино! Женская нога после 1960-х годов перестала вызывать столь бурные эмоции. Быть может, именно так произошла сексуальная революция?

Понятие наслаждения шире, чем простое удовлетворение желаний и потребностей, оно соприкасается с понятием счастья. Таким образом, чтобы лучше понять, в чем состоит суть понятия «наслаждение» в тот или иной период, следует понять, какова была личная и коллективная мораль времени, как соотносились представления о радости и страдании [430] . Нельзя забывать и о религиозных установлениях, а также о том, как к ним относится Субъект.

Оригинальность современной европейской культуры, отмеченной всевозрастающим индивидуализмом и стремлением к гедонизму, уходит корнями очень далеко. В предыдущих главах мы постарались показать, что точкой отсчета следует считать XVI век. Именно в это время редкие сильные личности, отличающиеся от современников, начинают формировать образ собственного «я», несмотря на противодействие и репрессии со стороны общества, религии и морали. Следующий большой этап развития начинается с либертинажа XVII века, который противостоит религиозным догмам, воспевает плотскую любовь и открывает путь философии Просвещения, охватившей ограниченный круг людей, но существенно повлиявшей на умонастроения общества в целом. На этом этапе происходит завоевание плотского наслаждения, а с ним в жизнь входит нарушение нормы и символические разломы, особенно ярко проявившиеся в Лондоне и Париже последнего века Старого порядка. Маркиз де Сад и врач Тиссо, описывающий опасности одинокого самоудовлетворения, демонстрируют эти разломы каждый на свой лад [431] . В то же время мысль обращается и к другим сферам, в частности к политике, и у многих наступает «Разочарование в мире» [432] . Начинается долгий период викторианского сексуального оледенения, который длится до большого перелома 1960–1970-х годов. В наши дни социологи, психологи, философы и историки постоянно говорят о всевозрастающем культе Эго на фоне ослабления сдерживающих оков и социального контроля, ставшего гораздо менее жестким, чем раньше [433] . Общество потребления, реклама и средства массовой информации сулят каждому здоровье, красоту, молодость, богатство и вечную жизнь. От этого возникает неутолимая жажда нарциссического самоуглубления, без которого, как кажется, невозможно полностью реализоваться в жизни. Подобное ви́дение мира основано на подспудном убеждении, что человечество поступательно движется к прогрессу. В начале XXI века «я», видимо, противопоставит свои гедонистические желания и огромный аппетит к жизни политическим и религиозным структурам, и они вынуждены будут учесть его потребности. Однако такой прогноз, окрашенный в идеалистические тона, недооценивает неистребимый стадный инстинкт, свойственный нашему виду. Очевидный триумф индивидуализма на самом деле воплощает новый общественный договор и цивилизационный контракт; именно он позволяет западной культуре приспособиться к вызову, брошенному глобализацией.

С начала 1990-х годов многие авторы говорят о формировании «евросекулярности», другими словами, о стремительном закате религиозности на Старом Континенте и в Канаде, в отличие от США [434] . По данным опроса, проведенного в 2000 году, глубоко верят в воплощенного Бога 36 % опрошенных (20 % во Франции) против 69 % в стране дяди Сэма; в существование Творца — 69 % опрошенных в Старом Свете (57 % во Франции) и 93 % — в Соединенных Штатах [435] . Такое наглядное ослабление религиозных убеждений проистекает из того, что «духовный индивидуализм оказался поглощенным культурой самовоплощения», а основная причина этого явления — «революция в насыщении едой» [436] . Впервые за всю историю своего развития западная цивилизация стала цивилизацией всеобщей сытости, что привело к глубоким изменениям в символических взаимоотношениях между миром и смертью, как индивидуальных, так и коллективных. Идеал самовоплощения все больше концентрируется в существовании как таковом. Стремление к счастью выходит за рамки страха перед голодом и концентрируется на идее «самореализации». Распадается традиционная связь между голодом, который ассоциируется с идеей смерти, и божественным обещанием дать каждому «хлеб насущный» [437] . Однако Соединенные Штаты не следуют этой модели духовного развития, хотя большинство населения там не испытывает голода и сытых никак не меньше, чем в Европе. Видимо, для полноты картины нужно изучить и другие факторы, как культурные, так и символические. После переворота 1968–1970 годов во Франции четко обозначилась «индивидуализация совместной жизни» [438] . Кроме того, на нашем континенте нет «войны культур», сотрясающей Америку с последнего десятилетия ХХ века [439] . Соединенные Штаты постоянно расколоты пополам по основным общественным вопросам: отношение к абортам, однополым бракам, смертной казни. Традиции южных штатов и библейской культуры диктуют бóльшую непримиримость по этим пунктам. Опрос Гэллапа в мае 2003 года отмечает, что 64 % опрошенных положительно относятся к смертной казни (31 % — отрицательно), 93 % отвергают двусторонний адюльтер супругов, 46 % выступают против рождения детей вне брака, 44 % приемлют гомосексуализм (52 % относятся к нему отрицательно), 37 % высказываются за аборты, 53 % — против. Между США и соседней Канадой пролегает пропасть: Канада ориентирована на европейскую модель развития, в ней ощутим религиозный упадок, а многие штаты, в том числе Квебек, официально разрешают заключать однополые браки. Разницу между двумя соседними странами не всегда легко уловить: так, например, понятие счастья не одинаково по разные стороны границы. В Канаде, как представляется, выше «социальная защищенность», жизнь не так сильно зависит от законов рынка, как в США [440] . Схожее чувство, если верить аналитикам, испытывают многие американцы по отношению к Европе, в частности к Франции. В марте 2004 года в Нью-Йорке состоялся фестиваль французских фильмов. Один американский критик написал о противопоставлении культуры «имперского мачизма», воплощенной в фильмах его родины, более женственной эпикурейской культуре страны «несокрушимых галлов» [441] . В несколько карикатурном виде здесь предстает общепринятое и слегка осуждающее отношение американцев к сладострастию, столь не соответствующему канонам страны под звездным флагом. Индивидуализм высоко ценится и в Америке, и в Европе, но по разные стороны Атлантики он окрашен в противоположные тона.