этого не знать. И какова здесь роль славного представителя следственных органов, которые принимали деятельное участие в различных происшествиях, связанных с очень дорогими коллекциями. Ответственный и известный сотрудник Эрмитажа, просивший у меня для выставки «Благовещение» Фра Беато Анжелико, сперва удивился, услышав, что я не доверяю руководству Эрмитажа, потом возражал, когда я сказал, что в Эрмитаже украли автопортрет Рембрандта, подаренный моими друзьями, но потом прислал мне письмо, где была подтверждена пропажа в Эрмитаже автопортрета Рембрандта, но было написано, что по прошествии стольких лет нельзя установить, как именно это произошло.

Так или иначе, у «Красного колпака» уже двадцать лет новая судьба. Одна из вполне ответственных сотрудниц Эрмитажа мне сказала, что он в частной коллекции в Соединенных Штатах. Раньше его сорок лет прятали Поповы от советских властей, теперь его двадцать лет прячут как украденную из Эрмитажа картину. Но для меня «Красный колпак» неотделим от Татьяны Борисовны и Игоря Николаевича, а они со всей радостью и болью, слабостью и несгибаемым упорством неотделимы от меня самого.

Несколько лет назад я получил от них загробную весточку. Сперва Игорь Санович, а потом и Шустер рассказали мне одну и ту же поразившую их историю. С 1975 года до самой смерти ни Игорь Николаевич, ни Татьяна Борисовна ни разу не виделись со старейшим своим приятелем Сергеем Петровичем Варшавским.

– Я так старался их помирить, – рассказывал мне Шустер. – Я говорил: ведь он уже старик, он так вас любит. Но они больше никогда не заехали к нему, и его к себе не пустили, не захотели ему что-то простить (Шустер не знал о показаниях Варшавского).

Татьяна Борисовна и Игорь Николаевич не захотели его простить, это значит, что они все эти годы помнили и думали обо мне. Тома не захотела простить их, а я не попрощался ни с Татьяной Борисовной, ни с Игорем Николаевичем, но во мне так много от них, от их понимания не только искусства, но и России и жизни в целом, что я никогда их не забываю, не способен забыть и это, может быть, единственное мое извинение.

Их фантастическая коллекция, как и следовало ожидать, разграблена и погибла, бесследно исчезли две гениальных работы Пиросманишвили – третий, наиболее простой холст (с овечкой) А. А. продал Дудакову. Но часть их собственных картин, к счастью, уцелела. Татьяна Борисовна и Игорь Николаевич не только мне, но и всем нам многое дали и сегодня, после их первой (пусть небольшой) совместной выставки в галерее «Академия» мы, наконец, впервые можем понять, как велико это наследие.

Трагедия Николая Харджиева

… Воспоминанье мним как дерзость…

А. И. Введенский. Элегия

Легенд о Николае Ивановиче – оправданно восторженных или скептических – много, но большей частью они далеки от действительности или содержат лишь часть правды.

При всей разнице в возрасте знал я Николая Ивановича и бывал у него на Кропоткинской с интервалом в две недели лет двенадцать, а познакомились мы в году 1962-м или 1963-м.

Харджиева называют великим коллекционером (отмечая его заслуги и в искусствоведении, и в литературоведении), но сам он о себе так никогда не говорил, и уж во всяком случае его коллекционирование, бесспорная и мощная страсть к обладанию, совершенно не сходно с известными мне (тоже очень разными и сложными) способами создания великих частных коллекций в советское время. Однажды о своей поразительной библиотеке (с редчайшими архивными материалами) Николай Иванович внятно сказал:

– Я не библиофил, библиотека у меня – только рабочая.

И лишь потом я понял, что эта фраза для него гораздо сложнее и трагичнее, чем это казалось на первый взгляд.

В ней были, конечно, и некоторое лукавство, которое всегда было свойственно Николаю Ивановичу, и флер загадочности, который всегда окружал Харджиева.

На первый взгляд, то, что ему из книг (самых разнообразных) было, как он считал, не нужно для работы – Николай Иванович охотно продавал. Мне, к примеру, он продал очень редкую и дорогую уже тогда «Uber das Geistige in der Kunst» («О духовном в искусстве», первое – немецкое – издание с литографиями Кандинского); первую русскую книгу с литографиями Кандинского «Стихи без слов»; оправданно ценимую им как драгоценность «Пропевень о проросли мировой» Павла Филонова; «Игру в аду» Хлебникова и Крученыха с литографиями Гончаровой и другое издание – с литографиями Малевича (но не Розановой, которую он особенно любил); редкий «Что есть табак» А. Ремизова с иллюстрациями Сомова (именной экземпляр Бориса Соколова, сейчас – у Михаила Сеславинского) и первое издание сомовских же «Маркиз»; автографы Хармса (сейчас собственность издательства «Вита Нова», редакция которого создает музей Хармса в Петербурге); книгу супрематических литографий Малевича (на самом деле перерисованных Лисицким, как сказал мне Николай Иванович); футуристические книги редчайших, первых в России херсонских и харьковских изданий, и неиспользованные листы литографий к ним; одну из литографий Гончаровой, раскрашенную Ларионовым, с карандашным автографом его, родственного Крученыху стихотворения на обороте; редчайшие листовки Малевича и Пуни с выставок; литографские открытки, печатавшиеся Крученыхом; очень редкие книги XIX века; однажды – целую нераспечатанную пачку (100 экземпляров) книги Осипа Брика «Непопутчица» с обложкой Лавинского и много других.

– Когда закрывался ЛЕФ, все разбирали нераспроданные остатки, – пояснил Николай Иванович, – я забрал пачку книг Брика (потом понял, что это было не случайно).

В последнем интервью он сказал, что у него оставалась единственная в СССР (а значит, в мире) полная коллекция русских футуристических книг. Заявляя, что он не библиофил, Харджиев лукавил – уже только эта часть его библиотеки была уникальной, фантастической коллекцией. Как выяснилось, он продавал мне дубликаты и то, что он действительно считал не нужным для работы. Он по своему усмотрению формировал футуристическую часть моей библиотеки. При этом он знал, что «Помада» Ларионова у меня была от Поповых, альбом «Война» Крученыха (Харджиев рассказал, что вырезал коллажи Крученых, а не Розанова, но по сделанным ею образцам), Розановой, Малевича и Зданевича – от Вертинского, а экземпляр «Сказа о двух квадратах» Лисицкого я случайно купил в магазине, как, впрочем, и редкие книги Митурича и многое другое.

Тогда, казалось (в том числе и мне), что совершенно также Харджиев относился к живописи и графике, которых у него скопилось еще больше.

Для вдов и детей художников русского авангарда и владельцев архивов он был хранителем и спасителем вещей, которые в годы террора воспринимались как буржуазная агитация, их хранение могло оказаться смертельно опасным.

«У вас все пропадет, да вы и плохо понимаете, что осталось от вашего отца, мужа», – примерно так говорил Николай