довольно известного тогда коллекционера, который был у Поповых незадолго до грабежа. Стоявшие рядом первое издание Агриппы Неттесгеймского или полный комплект проповедей Лютера с его пометками грабителей не заинтересовали, поскольку не были показаны известному коллекционеру. Как, впрочем, и другие картины – Рембрандт, Рюйсдаль, Поттер – очевидно, сами они были малоквалифицированны: брали, на что было указано. Кто-то из грабителей был найден: врач «скорой помощи», молодой священник из церкви в Брюсовом переулке, какой-то циркач – очень странная компания.

Часть вещей была найдена – в первую очередь Маньяско, которого не хотели и не хотят признавать оригиналом искусство веды Эрмитажа (по-видимому, это их ошибка). Украшения, как, впрочем, и книга по нумизматике найдены и возвращены не были, на книгу следователь вообще не обратил внимания. Следователь этот – майор А. А. – и сейчас жив и здоров, многие из нас его знают. Сперва он несколько раз приходил к Поповым по делу, спустя пару меся цев Татьяна Борисовна сказала мне с нескрываемым отвращением:

– Что-то повадился к нам ходить этот «топтыжка» (так она называла филеров). Наверное, что-то вынюхивает.

В этом Татьяна Борисовна, бесспорно, была права: через год после того, как меня арестовали, во время этапа из Москвы в Ярославль один из моих соседей, близко сотрудничавший с охраной, внезапно задал мне вопрос, который мог исходить только от А. А. Речь шла, по-видимому, о недоразумении, но связанном почти со столь же эффектной и дорогой вещью, как автопортрет Рембрандта. Речь шла о семейном бриллианте Эйснеров весом в двадцать каратов, который был спрятан в потайном ящике их старинного секретера и знать о ко тором могла только Галина Викторовна Лабунская. Бриллиант однажды пропал (вероятно, был тайком вынут одним из родственников) и перестал быть семейным. Но секретер стоял в темной комнате Игоря Николаевича и у Эйснеров подозревали, что именно он нашел потайную дверцу. Конечно, это было неправдой хотя бы потому, что Игорь Николаевич, не имея к этому никакой нужды, сам мне рассказывал о бриллианте и его пропаже. Впрочем, соседу-стукачу, задававшему мне такие точные вопросы (вплоть до веса бриллианта), я сказал, что ничего об этом не слышал. Во время опросов по поводу грабежа у Поповых Лабунская по оплошности проговорилась, но А. А. и через три года продолжал собирать материалы, направленные против Игоря Николаевича, приходя к ним еженедельно в гости в качестве близкого приятеля.

Но и после ограбления мы продолжали еще почти два года видеться с Поповыми, не понимая тогда, что теперь не только я, но и они находятся под наблюдением и что их надежды сохранить в целости коллекцию еще менее осуществимы, чем раньше.

То, что я сейчас напишу, является по современной терминологии не более чем моей версией и может быть вполне несправедливой в отношении А. А., но я вправе высказать ее как предположение. Мне кажется, что А. А. и прекратил бы через два-три года свою оперативную деятельность, визиты «на чай» к Поповым, если бы в результате опросов многочисленных их знакомых не выяснилось, что их собрание бесконечно богаче, чем показалось впервые пришедшему к ним коллекционеру, оценившему лишь Маньяско и книгу по нумизматике. Мне кажется, что тот или те, кому, может быть, А. А. писал об этом отчеты, «посоветовал» ему присматривать за Поповыми и их коллекцией. Что А. А. успешно четырнадцать лет и делал. В результате именно он стал наследником большей ее части. А «Красный колпак» – автопортрет Рембрандта – бесследно исчез.

Я думаю, что о «Красном колпаке» А. А. ничего не знал до самого последнего времени. За четырнадцать лет Татьяна Борисовна не сказала ему ничего мало-мальски достойного его внимания ни о себе, ни о других коллекционерах, и ему нечего было написать в отчетах, иначе бы Шустером с его натюрмортом Гойи заинтересовались существенно раньше. Полагаю, что А. А. не мог этого не чувствовать и в результате не любил или даже ненавидел Поповых. Исхожу я из того, что, продав как минимум на сто тысяч долларов вещей из коллекции Поповых, поехав на эти деньги с приятелем в Италию (он сам мне это рассказывал), А. А. пожалел несколько тысяч на устройство их выставки. Больше того, отказ от выставки был ему крайне невыгоден – ведь принадлежащие ему картины Татьяны Борисовны и Игоря Николаевича стали бы и признаннее и дороже (а он вполне успешно считает деньги). И все-таки он от выставки отказался.

Году в 1990-м он позвонил мне по телефону и сказал, что хотел бы показать картины Игоря Николаевича и Татьяны Борисовны. Мне было не до того, КГБ в очередной раз громил фонд «Гласность», никаких коллекционных интересов у меня в то время не было. Но я все же встретился с А. А. Он повел меня в подвал дома какого-то своего приятеля, где были свалены кучами холсты и картоны Татьяны Борисовны и Игоря Николаевича, папки с ее акварелями и рисунками. Очень многое (в особенности из поздних работ) я видел впервые, для меня все это было очень интересно, но пересмотреть всю эту массу работ я, конечно не мог. Но сказал А. А.:

– Надо устраивать выставку.

– Но это дорого. Я узнавал насчет каталога – это две тысячи долларов.

Я решил, что смогу найти тысяч пять долларов и купить все эти холсты у него, не зная, сколько они стоят и что я с ними буду делать.

– Нет, я рассчитываю заработать на них побольше, – сказал мне А. А.

– Хорошо, никаких картин и рисунков мне не нужно, вещи Татьяны Борисовны и Игоря Николаевича у меня есть. Я сейчас очень занят, вы сами договоритесь о зале на Крымском валу – говорят это совсем не несложно, а я оплачу издание каталога.

– Да, да, я вам позвоню, – сказал мне А. А. и не позвонил. После этого мы пару раз случайно встречались, и он всегда увиливал от разговора о выставке, хотя, казалось бы, именно ему она и была нужна (о четырнадцатилетнем знакомстве, наследстве, деньгах от продажи я уже не говорю). Но более важным мне кажется другое, на первый взгляд, косвенное обстоятельство. Года два назад я случайно встретил А. А. на антикварном рынке в Измайлово.

– Я теперь тоже решил стать коллекционером, – гордо сказал он мне – вот посмотрите, я купил эти картины.

И он показал фотографии какой-то отвратительной мазни, не стоившей того холста, на котором она была намалевана. Я был поражен. За четырнадцать лет знакомства, находясь среди шедевров, он абсолютно ничему не научился, совсем ничего не понял. Это может быть только в случае не просто абсолютной художественной слепоты, но и глубокой внутренней враждебности ко всему,