старости нравились мальчики, а из современных ему художников он ценил не Малевича или Татлина, а только Ле Дантю и Владимира Бурлюка.

Я принес ему номера «Русских новостей», полученные из Парижа от Кодрянской, с отрывками из воспоминаний Ларионова, где утверждалось, что он и Гончарова открыли в России беспредметную живопись своими лучистскими работами, а холсты и литографии Кандинского появились позднее. Николай Иванович сказал, что это неточно, но о попытке Ларионова изменить датировки он знал и раньше. О Филонове любил вспоминать, что его преподаватели в Академии художеств называли его «безумным Гольбейном».

Мог вдруг начать рассказывать, как критик Сергей Яблоновский обругал в своей рецензии очередную (не помню какую) футуристическую выставку и на следующий день в экспозиции появился новый объект, подписанный А. Моргуновым, – доска с изрядной кучей дерьма и подписью: «Мозги господина Яблоновского».

Когда у меня оказалась беспредметная композиция с очень сложными, восковыми красками Льва Бруни и его печатью на обороте, Николай Иванович сказал, что это тогда было модно, и все заказывали себе печатки. Потом из двух беспредметных работ Станислава Виткевича у меня одна была подписанная, а другая – с печатью на обороте. И это очень любопытное свидетельство того, что Виткевич, польский офицер, не только был в Петербурге на выставке «0,10» и написал о ней первую рецензию по-польски, не только сам попробовал создавать беспредметные композиции, но и был близок к этой среде – к Поповой, Удальцовой, другим художникам русского авангарда.

Мое доверие к Николаю Ивановичу, да ведь и не было других специалистов по русскому авангарду в те годы, иногда приводило не только к приобретению интересных вещей, но и к бесспорным с сегодняшней точки зрения потерям. Скажем, Николай Иванович с его ориентацией на первооткрывателей, только на великих русских художников (Ларионова, Малевича, Татлина, Чекрыгина) не считал Ивана Клюна серьезным живописцем, называл его вторичным подражателем, бухгалтером, и это привело не только к тому, что я с легкостью обменял тетрадь с пятьюдесятью его супрематическими гуашами, да и несколько других его вещей, полученных от Харджиева, но и к тому, что отказался выменять на очень выгодных условиях несколько крупных холстов Клюна у Костаки (один из них был с большим желтым кругом).

Сохранилось у меня и редкое приглашение на 9-ю выставку, которую проводил Николай Иванович в Музее Маяковского с 27 по 31 января 1967 года под традиционным названием: «Художники первых лет Октября – иллюстраторы произведений Маяковского». На этот раз ими были Георгий Якулов, Владимир Татлин, Ольга Розанова, Марк Шагал, Александр Родченко. Почему-то об этой крупнейшей, хотя и закрытой на следующий день выставке Харджиева не упоминает ИМЯ Реформатская, перечислившая другие выставки. С билетами на них приходили вечером, накануне, когда и происходило открытие выставки. На моем билете фамилия Родченко не вычеркнута, на билете Парниса ее нет – видимо, Харджиев дал мне билет до того, как выяснилось, что работ Родченко на выставке не будет. Судя по тому, что Николай Иванович говорил мне о Родченко, о его отношениях с Маяковским, нелюбовь к нему Харджиева, непризнание им бесспорного, пусть и несколько запоздалого новаторства Родченко, и неожиданной для него (благодаря Костаки и выставке Родченко на Кузнецком мосту) внезапной известности, если не славы, объяснялись не только его объективным значением в истории русского искусства в сравнении с еще не выставлявшимися, менее известными тогда, но великими – Ларионовым, Малевичем, Татлиным, Лисицким, но и какими-то застарелыми, идущими с конца 1920-х годов личными невыясненными отношениями. В результате совершенно естественно, что и вещей Родченко тогда у меня не было, хотя пару раз их мне предлагали.

Но самым огорчительным в нашем многолетнем, постоянном, не прерывавшемся более десяти лет знакомстве было то, что мы совершенно не понимали друг друга. И сейчас я жалею об этом не только потому, что Харджиев по своему масштабу заслуживал гораздо большего интереса, чем он у меня тогда вызывал, но и потому, что в этом случае существенная часть его коллекции, попавшая ко мне, осталась бы если не нетронутой, то гораздо лучше сохраненной. В те годы не было принято задавать вопросы, каждый рассказывал лишь то, что сам хотел рассказать, и я молча слушал его внезапные, не вполне понятные мне, пространные, иногда злобные тирады о заказных антисемитских статьях в журнале «Огонек» с противопоставлением полузнакомой и забывшей Маяковского Яковлевой и Лили Брик – его постоянной музы, «его семьи», вызывавших у Харджиева возмущение. Как и перенос Музея Маяковского из дома Бриков на Таганке в лубянскую квартиру, где была микроскопическая комнатка Маяковского и где, по рассказам Николая Ивановича, он никогда не бывал. Думаю, мне, далекому от всего этого человеку, Николай Иванович чего-то недоговаривал. И понимал, что это организованное противостояние с Лилей Брик и музеем на Таганке все же было связано в значительной степени и с общей компанией очистки Лубянки от кадров и связей сталинского времени.

Я относился к этому равнодушно, между тем именно это было лакмусовой бумажкой, показывавшей и мое непонимание роли Николая Ивановича в истории русского искусства, и не полное, скажем так, приятие мной искусства русского авангарда. Для него Лиля Брик была музой великого поэта, все остальное не имело значения. Я с Лилией Юрьевной знаком не был и не хотел этого (в отличие, скажем, от Шустера), хотя общих знакомых было множество. Видел ее лишь однажды опоздавшей на лекцию Романа Якобсона в ИМЛИ, стоявшей в двери, и накрашенная маска – лицо, и громадная круглая брильянтовая брошь на груди ничего кроме ощущения дурного вкуса, даже вульгарности у меня не вызывали. Об отношении ко всей этой коммуно-чекистской среде я уж и не говорю. Сотрудничество с ЧК и НКВД Осипа Брика было хорошо известно, как и омерзительная статья Эльзы Триоле (сестры Лили Юльевны) о Пастернаке в «Леттр франсез». Но Николай Иванович высказывался и о Брике, и о Лиле Юрьевне с заметным почтением. Почти все современники отмечали, что Осип Брик был очень умен. Мне это говорил и Варлам Шаламов, который в ранней молодости ходил на семинары Брика и Третьякова в доме на Таганке. Всегда желательно, чтобы ум сочетался с нравственными качествами, а я не уверен, что в семье Бриков это сочетание имело место. Даже восторженное отношение Лили Юрьевны к Сергею Параджанову – хорошо знакомому мне человеку – и реальная ему помощь (Арагон попросил Брежнева при вручении ему ордена освободить режиссера из лагеря) не изменили моего отношения. Да и было это много позже.

Харджиев никогда не отказывал мне в консультациях. Иногда это служило поводом для