день по лестнице, какой-то чудак искал в записной книжечке разные адреса, а потом он, Франц, был у Пумса на квартире, и фрау Пумс должна была послать Цилли записку. «Конечно, я поверил. Я только потом уж догадался, что меня поставили стремить, и тогда…»

Трое растерянно переглядываются. То, что говорит Франц, несомненно, правда, но это ж невероятно. Ева касается его руки: «Ну, что же было тогда?» Франц уже открыл рот, чтобы сказать, сейчас все будет сказано, сейчас все станет известно. И он говорит: «Тогда я не захотел, и меня выбросили из автомобиля, потому что за ними гнался другой автомобиль».

Ш-ш-ш, больше ни слова, ну и вот, попал под этот автомобиль, мог бы оказаться раздавлен насмерть, ведь меня же хотели убить. Он больше не плачет, он вполне овладел собой, стиснул зубы, вытянулся.

Те трое слышат его слова. Наконец-то он сказал. Чистую правду. Все трое это сразу почувствовали. Есть жнец, Смертью зовется он, властью от Бога большой наделен.

Герберт задает еще один вопрос: «Скажи мне только вот еще что, Франц, и мы сейчас уйдем: ты не приходил к нам потому, что хотел торговать газетами?»

Франц не в силах что-нибудь сказать, он думает: Да, я хотел стать порядочным человеком. Я остался порядочным, до конца. Поэтому не надо обижаться, что я не приходил сюда. Вы остались моими друзьями, я никого из вас не выдал. Он лежит молча, те выходят из комнаты.

А потом, когда Франц снова принял порошок от бессонницы, они сидят внизу в кабачке и ни слова не могут из себя выдавить. Избегают глядеть друг на друга. Ева вся дрожит. Девчонка увлеклась Францем, когда он еще гулял с Идой, но он не бросил Иду, хотя та затеяла уже шашни с бреславльцем. Ева хорошо живет со своим Гербертом, имеет от него все, что хочет, но – она все еще не может забыть Франца.

Вишов заказывает на всех горячего грогу, выпивают его чуть не залпом. Вишов заказывает по второй. Но уста остаются закрытыми. У Евы руки и ноги – как лед, поминутно всю ее обдает холодом, начиная с затылка и шеи, даже бедра мерзнут, она закладывает ногу за ногу. Эмиль, подперев голову рукою, жует губами, причмокивает языком, проглатывает слюну или густо сплевывает на пол. Герберт Вишов, парень молодой, напряженно сидит на стуле, точно на коне, с застывшим лицом; он похож на поручика впереди своего отряда. Все они как будто сидят не в кабачке, обретаются не в своей шкуре, и Ева как будто не Ева, Вишов не Вишов, Эмиль не Эмиль. Вокруг них рухнула какая-то стена, и ворвался к ним другой воздух, какая-то тьма. Они как будто все еще сидят у постели Франца. И трепет перебегает от них к постели больного.

Есть жнец, Смертью зовется он, властью от Бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет.

Герберт оборачивается к остальным и хрипло спрашивает: «Кто бы это мог быть?» Эмиль: «Ты про кого?» Герберт: «Кто его выбросил?» Ева: «Обещай мне, Герберт, что если ты до него доберешься, то…» – «Можешь не продолжать. Как это такую гадину земля носит? Ну погоди же!» Эмиль: «Герберт, можешь ты себе такую вещь представить?»

Лучше ничего не слышать, не думать. У Евы дрожат колени, она просит, просит: «Герберт, Эмиль, да сделайте же что-нибудь». Скорей бы вон из этой атмосферы. Есть жнец, Смертью зовется он. Герберт заканчивает: «Легко сказать „сделайте“, когда не знаешь, кто виновник. Сперва надо выяснить, кто это. В крайнем случае – да, в крайнем случае мы выдадим всю эту бандитскую Пумсову шайку». Ева: «Но тогда надо будет выдать и Франца?» – «В крайнем случае, говорю, только в самом крайнем случае. А кроме того, Франц даже и не принимал участия, не по-настоящему, это же и слепому видно, ему каждый судья поверит. Да и доказать это можно: ведь его выбросили из автомобиля. Иначе не стали бы выбрасывать». Его даже передергивает. Этакие мерзавцы. Ну, мыслимое ли дело? Ева: «Мне он, может быть, скажет, кто это сделал».

Но кто лежит колода колодой, от которой ничего не добиться, так это наш Франц. Оставьте, оставьте! Руки нет, и она уж больше не вырастет. Из автомобиля меня выбросили, но голова у меня еще осталась на плечах, надо выкарабкиваться. Но сперва надо поправиться.

В эти теплые дни он поправляется изумительно быстро. Ему еще не позволяют вставать, но он все-таки встает, и – ничего! Герберт и Эмиль, у которых деньги не переводятся, пичкают его всем, что ему захочется и что находит необходимым доктор. А Франц хочет поправиться и потому ест и пьет, что ему ни дадут, и не спрашивает, откуда у них берутся деньги.

Порою между ним и остальными происходят разговоры, впрочем, ничего существенного, о пумсовском деле при Франце больше не упоминается. Говорят о Тегеле и много об Иде. О ней вспоминают с сочувствием и сожалением, что ее жизнь так печально кончилась – такая молоденькая, но, между прочим, Ева говорит также, что Ида катилась по наклонной плоскости. Словом, между ними все так, как до Тегеля, и никто как будто не знает или просто не говорит, что с тех пор много воды утекло – качались дома и с них собирались соскользнуть крыши, а Франц пел на дворе и поклялся, что не будь он Франц Биберкопф, если не останется порядочным человеком, и что то, что было, быльем поросло.

Франц спокойно лежит себе или сидит с ними. Приходят еще разные старые знакомые, приводят своих барышень или жен. И не задают никаких вопросов и беседуют с Францем так, как если бы он только что был выпущен из Тегеля и с ним произошел несчастный случай. Где и как, ребята даже не спрашивают. Они знают, что такое несчастный случай на производстве, уж можно себе представить. Попадешь в передрягу и того и гляди получишь свинцовый гостинец в руку или ноги себе переломаешь. Ну, все равно, все ж это лучше, чем хлебать баланду в Зонненбурге или околевать там от чахотки. Это ж ясно.

Тем временем и Пумсовы ребята пронюхали, где Франц. Ибо кто приходил за Францевой корзиной? Это они моментально установили, э, да мы его знаем! И прежде чем Вишов успевает что-нибудь заметить, они уж разузнали, что Франц Биберкопф лежит у него, ведь они же друзья еще с прежних времен, и лишился только одной руки, и больше ничего, вот повезло человеку, стало быть, парень-то еще держится и, почем знать, пожалуй, еще