выдаст их. Немногого недоставало, чтоб они набросились на Рейнхольда за то, что он был идиотом и допустил в их шайку такого человека, как этот Франц Биберкопф. Но попробуйте-ка сделать что-нибудь с Рейнхольдом, уж и раньше это было нелегко, а теперь и совсем невозможно, даже самому старику Пумсу – и тому приходится пасовать! Парень-то глядит на вас так, что мурашки по коже бегают, еще бы, с таким-то желтым лицом и с этими страшными поперечными морщинами на лбу. Нет, он нездоров, он и до 50 не доживет, ну а которые нездоровы, те самые отчаянные и есть. От такого только и жди, что он, не ровен час, с холодной усмешкой полезет в карман и давай палить.

Как-никак все это дело с Францем и, главное, то, что он остался в живых, продолжает быть очень неприятным. Только Рейнхольд качает головой и говорит: чего волноваться? Он и не подумает доносить. Разве что ему мало потерять одну руку, тогда он будет рыпаться. Ну и пускай! Может быть, он хочет еще и голову потерять.

Нет, им нечего бояться Франца. Правда, Ева и Эмиль еще раз попробовали добиться от Франца, чтоб он сказал, где это с ним произошло и кто это сделал, и говорили, что если он один не в силах справиться с этим человеком, то ему помогут, на то люди в Берлине найдутся. Но Франц весь как-то съеживается, когда к нему пристают, и только отмахивается: оставьте, мол. И весь бледнеет, с трудом переводит дыхание и вот-вот заплачет. Что за смысл говорить о таких вещах, к чему, рука ведь все равно не вырастет, и вообще, если б только возможно, я б уехал прочь из Берлина, но что может предпринять такой калека? Ева: «Да совсем не в этом дело, ты совсем не калека, но нельзя же допускать такие вещи, вон как тебя обработали-то, еще бы – с автомобиля на ходу!» – «Ну а от этого у меня рука тоже не вырастет». – «Тогда пусть заплатят». – «Что-о-о?»

Тут в разговор вступает Эмиль: «Так и знай: либо мы проломим башку тому, кто это сделал, либо его союз, если он состоит в союзе, должен выплачивать тебе пособие. Об этом мы с союзом уж договоримся. Значит: либо за него будут отвечать материально его товарищи, либо Пумс и союз вышвырнут его вон, и тогда пускай-ка он соображает, куда ему пристроиться и как просуществовать. Словом, за твою руку должны заплатить. Это у тебя была правая. Ну и пусть платят тебе пожизненную пенсию». Франц молча мотает головой. «Что значит, что ты головой мотаешь? Вот увидишь, мы проломим башку тому, кто это сделал, потому что это – преступление. А так как нельзя подать на него в суд, то мы сами должны судить его». Ева: «Франц не состоял ни в каком союзе, Эмиль. Ты же слышал, что он как раз не хотел заниматься такими делами, потому-то его и искалечили». – «Это его полное право, он вовсе не обязан заниматься такими делами. С каких же это пор можно заставить человека делать то, что он не хочет? Мы ведь не дикари какие-нибудь! Пускай тогда обращаются к индейцам».

Франц мотает головой: «Все, что за меня заплачено, вы получите обратно, в точности». – «Да вовсе мы этого не требуем, совсем нам оно не нужно, ни к чему. Нам важно что? Урегулировать дело, черт возьми! Нельзя же оставлять такие вещи безнаказанными».

Ева тоже принимает решительный тон: «Нет, нет, Франц, так оставить это никак нельзя, у тебя нервы расстроены, только потому ты и не решаешься сказать да. Но на нас ты можешь положиться, нам Пумс нервы не расстроил. Ты только послушай, что говорит Герберт: в Берлине будет еще такая кровавая баня, что только держись!» Эмиль поддакивает: «Факт!»

А Франц Биберкопф глядит прямо перед собою и думает: мне дела нет до того, что эти двое говорят. И даже если они что-нибудь сделают, то и тогда мне дела нет. Ведь не вырастет же у меня от этого рука, а затем – совершенно правильно, что я потерял руку. Руку я должен был потерять, и нечего против этого лаяться. И это еще не самое скверное.

И он принимается вспоминать, как все произошло: Рейнхольд, очевидно, возненавидел его за то, что он не перенял от него девчонку, и потому выбросил из автомобиля, и вот он очутился в клинике в Магдебурге. А он-то хотел остаться порядочным человеком, и вот что получилось! Он вытягивается в постели и стискивает на одеяле свой единственный кулак: вот как оно произошло, именно так! Ну ладно, мы еще посмотрим. Мы еще повоюем!

Франц так и не выдает, кто столкнул его под автомобиль. Его друзья спокойны. Они думают, что в один прекрасный день он все-таки скажет.

Францу не сделан нокаут, и ему никак не сделают нокаута

Купающаяся теперь в деньгах шайка Пумса исчезла из Берлина. Двое ребят отправились по домам в Ораниенбург[491], а Пумс уехал в курорт Альтхейде[492] лечиться от астмы – надо же иногда смазать машину. Рейнхольд слегка попивает, ежедневно по несколько рюмочек шнапса, наслаждается человек, привыкает к вину, надо же хоть что-нибудь иметь от жизни, и кажется себе ужасным дураком, что так долго существовал без этого и пил только кофе и лимонад, какая ж это жизнь. У этого Рейнхольда есть пара тысчонок, о чем никто и не догадывается. Ему хотелось бы на эти деньги что-нибудь предпринять, но он еще не знает, что именно. Только не обзаводиться собственной дачкой, как другие. Чтоб не терять времени, он подцепил себе шикарную женщину, которая знавала когда-то лучшие дни, и отделывает ей шикарнейшую квартирку на Нюрнбергерштрассе, туда он и сам может укрыться, если ему вздумается разыгрывать из себя важного барина или если, например, в воздухе запахнет неприятностью. Таким образом, все прекрасно и гладко, у него есть княжеская квартира в лучшей части города, и помимо того – старая конура с какой-нибудь бабенкой, сменяющейся каждые две-три недели, от этого балагана парень никак не может отказаться.

В конце мая несколько ребят из Пумсовой шайки встречаются в Берлине и чешут языки по поводу Франца Биберкопфа. Из-за него, говорят, был крупный разговор в союзе. Этот Герберт Вишов агитирует против Пумсовых ребят, выставляет их подлецами и мерзавцами, уверяет, будто Биберкопф вовсе не хотел принимать участия в деле, будто его заставили насильно, а потом взяли да выбросили из автомобиля. На это Вишову ответили, что