У Нгуи было пять жен — не вызывающий сомнений факт — и двадцать коров — факт, отнюдь не подтвержденный. У меня жена была всего одна, спасибо американскому закону, однако люди помнили мисс Паулину — она прожила в Африке довольно долго, и все восхищались ею, особенно Кейти и Мвинди, и считали ее моей темной индейской женой, тогда как мисс Мэри, по всеобщему убеждению, была женой светлой — и тоже индейской. Считалось, что мисс Паулина присматривает за шамбой в Америке, пока мисс Мэри живет со мной здесь, и я молчал о том, что Паулина умерла: не хотелось никого не огорчать. Не рассказывал я и о другой жене, которую разжаловал в бывшие и которую здесь бы наверняка не приняли. В целом же бытовало мнение, что если у Нгуи пять жен, то у меня их должно быть по крайней мере двенадцать, исходя из разницы в финансовом положении.

Одной из них, как полагали в лагере, была мисс Марлей Дитрих — ее знали по моей корреспонденции, по письмам с фотографиями, и были убеждены, что она работает управляющей на принадлежащей мне небольшой развлекательной шамбе под названием Лас-Вегас. Мисс Марлен считалась автором песни «Лили Марлен», а некоторые думали, что она и есть Лили Марлен. Мы еще на первом сафари любили слушать ее песню «Джонни» на стареньком патефоне с ручкой — «Голубая рапсодия» тогда только набирала популярность. Когда же мисс Марлен пела нам о шавках вокруг мокроты — так звучала на слух пацанов строка из песни «Снова влюбляюсь», — все просто сходили с ума. В те редкие минуты, когда меня одолевала грусть, Кейти, бывало, спрашивал: «Шавки вокруг мокрота?» — и мы крутили ручку патефона и с наслаждением слушали чувственный, грудной, слегка фальшивый голос моей очаровательной псевдожены.

Легенды, как известно, вырастают из сора, и цена им соответствующая. Тот факт, что одной из моих жен считалась Лили Марлен, нисколько не мешал становлению нашей религии. Я научил Деббу фразе varnonos а Las Vegas,[15]которую она полюбила почти так же, как no hay remedio. Саму мисс Марлен она при этом боялась до смерти, хотя над ее кроватью был наклеен плакат Марлен Дитрих в наряде, практически неотличимом от наряда Евы, а рядом красовались рекламные проспекты стиральных машин, утилизаторов пищевых отходов, двухдюймовых бифштексов и разнообразной ветчины, а также висели рисунки мамонта и четырехпалого коня, вырезанные из журнала «Лайф». Таковы были чудеса ее нового мира, но боялась она лишь одного: мисс Марлен.

Сон улетучился совершенно; я опасался, что не засну до утра. Мысли крутились вокруг Деббы, мисс Марлен, мисс Мэри и еще одной девчонки, которую я когда-то очень любил. Она была пышной американкой и обладала парой тех пневматических райских полусфер, что так ценимы простаками, не знающими толку в маленьких крепких грудках. Вдобавок у нее были стройные негритянские ножки и ангельский нрав, слегка подпорченный тягой к постоянному нытью. О ней хорошо было думать одинокими ночами, и сейчас, слушая африканскую темноту, я думал о нашей хижине в Ки-Уэст и об игорных притонах, куда мы с ней любили захаживать, и о холодных рассветах высоко в горах, где мы охотились — в те времена ее интересовала охота не только за деньгами. Мужчина никогда не бывает одинок, и пресловутый ночной час, когда на циферблате вечное три, на самом деле лучшее время суток, если ты не алкоголик и не боишься наступающего дня. Я знал, что такое страх, и в свое время испытал его предостаточно, но с годами он выродился в юношескую глупость сродни долгам, венерическим болезням и любви к сладостям. Страх — это детская дурная привычка, со всеми вытекающими последствиями: ему приятно предаваться, а еще приятнее его предвкушать; у взрослых, однако, нету времени на подобное баловство. Единственное, чего можно бояться, — это реальная и неминуемая угроза, игнорировать которую глупо, если ты в ответе за других; древняя рефлекторная реакция, поднимающая волосы дыбом; если ты ее утратил — значит, пора искать другую работу.

Я думал о мисс Мэри, которая вела себя очень отважно на протяжении девяноста шести долгих дней своей охоты вопреки малому росту, что лишал ее возможности видеть льва в высокой траве, вопреки недостатку опыта и неподходящему снаряжению; ее стальная воля каждое утро поднимала нас за час до рассвета, так что мы уже до тошноты ненавидели львов, особенно когда охотились в Магади, и даже престарелый Чаро, преданный мисс Мэри до гроба, говорил мне, устав от изнурительного марафона:

— Бвана, убей уже чертова льва, женщины не годятся для такой охоты.

Погода была идеальной для полетов, и до вершины, казалось, рукой подать. Сидя под деревом, я наблюдал за играющими в траве птицами. Нгуи подошел узнать, какие будут распоряжения. Я велел ему и Чаро почистить и смазать стрелковое оружие и подточить копья. Кейти и Мвинди возились со сломанной кроватью — ее было решено перенести в пустующую палатку бваны Мышонка. Я поднялся, чтобы проследить за процессом. Повреждения оказались несерьезными: одна из перекрестных ножек дала в центре длинную трещину, и каркас для брезента в одном месте лопнул. Все это можно было легко починить, и я посоветовал срубить подходящее деревце и отвезти к мистеру Сингху, чтобы он его распилил по мерке и отполировал.

Кейти смотрел с воодушевлением; видимо, радовался, что мисс Мэри возвращается. Он предложил в качестве временной замены использовать раскладушку бваны Мышонка. Я кивнул и вернулся под дерево, к справочнику по орнитологии и недопитому чаю. Утро было свежее, как альпийский ручей, и меня не покидало чувство неловкости, будто я слишком рано оделся для торжественного приема. Интересно, что нам готовит новый день, подумал я и отправился на кухню, чтобы узнать насчет завтрака. Новый день приготовил Стукача.

— Здравствуй, брат! — приветствовал он. — Как твое бесценное здоровье?

— Лучше не бывает. Что новенького?

— Могу я войти?

— Конечно. Завтракал уже?

— Несколько часов назад, на склоне горы.

— Почему так?

— Вдова меня довела, пришлось уйти и всю ночь бродить, как иногда делаешь ты, брат.

Было ясно, что он лжет.

— Бродить? Ты, верно, хочешь сказать, что вышел к дороге и поймал грузовик до Лойтокитока?

— Что-то в этом роде, брат.

— Добро. Какое же у тебя дело?

— Брат, надвигаются ужасные события.

— Налей себе тонизирующего и рассказывай подробно.

— Дело намечено на канун Рождества, брат. Похоже, грядет кровавая мясорубка.

Я хотел уточнить, для них или для нас, однако сдержался.

— Говори толком.

Стукач соорудил на гордом шоколадном лице подходящую мину и поднес стакан канадского джина к серо — красным губам.

— Почему не «Гордон»? — поинтересовался я. — Дольше проживешь.

— Я знаю свое место, брат.

— «И место это в сердце моем», — процитировал я позднего Фэтса Уоллера.

У Стукача на глазах выступили слезы.