чем те, кто прибегал к войне в прошлом, но их воинственность не располагала к оптимизму: впервые в истории никто не мог быть уверен в победе или даже в выживании в большой войне. Как и колючая проволока вдоль венгерской границы, сама война - по крайней мере, крупные войны, ведущиеся между крупными государствами, - стала опасностью для здоровья, а значит, анахронизмом.

Исторические течения, которые привели к такому результату, определить несложно. Они включали в себя воспоминания о потерях и затратах во Второй мировой войне, но сами по себе они не могли бы исключить будущие войны: аналогичные воспоминания о Первой мировой войне не смогли этого сделать. Дж. Роберт Оппенгеймер намекнул на лучшее объяснение, предсказав в 1946 г., что "если будет еще одна большая война, то будет применено атомное оружие". Человек, руководивший программой по созданию бомбы, рассуждал правильно, но холодная война перевернула эту логику: вместо этого получилось, что, поскольку ядерное оружие может быть использовано в любой новой войне между великими державами, такой войны не произошло. К середине 1950-х годов эти смертоносные устройства вместе со средствами их практически мгновенной доставки в любую точку мира поставили под угрозу все государства. Как следствие, одна из главных причин ведения войны в прошлом - защита собственной территории - перестала иметь смысл. В то же время борьба за территорию - еще одна традиционная причина войны - становилась менее выгодной, чем раньше. Что толку в эпоху тотальной уязвимости приобретать сферы влияния, укрепленные линии обороны, стратегические узлы? О снижении ценности таких активов говорит тот факт, что Советский Союз, даже не распавшись, мирно отказался от многих из них.

Спутниковая разведка и другие достижения в области разведки также способствовали устареванию крупных войн, снизив вероятность внезапности их начала и устранив возможности скрытности при их ведении. Сюрпризы, как, например, вторжение Ирака в Кувейт в августе 1990 г., еще могли случаться, но только потому, что не удавалась интерпретация разведданных, а не их сбор. Как только в начале 1991 г. началось освобождение этой страны, Саддам Хусейн обнаружил, что его военные действия настолько заметны и, следовательно, настолько подвержены нападению, что у него не осталось иного выбора, кроме как уйти. Транспарентность - побочный продукт гонки стратегических вооружений времен "холодной войны" - создала совершенно новую обстановку, которая вознаграждала тех, кто стремился предотвратить войну, и отталкивала тех, кто пытался ее начать.

Холодная война вполне может запомниться как момент, когда военная мощь, определявшая саму "мощь" на протяжении последних пяти веков, перестала быть таковой8 .Ведь Советский Союз распался, сохранив свои вооруженные силы и даже ядерный потенциал в полной неприкосновенности. Развитие технологий, а также культура осторожности, выходящая за рамки идеологии, привели к тому, что в период с 1945 по 1991 год изменилась сама природа силы: к моменту окончания холодной войны способность вести войны уже не гарантировала ни влияния государств, ни даже их дальнейшего существования в международной системе.

Второй выход из детерминизма связан с дискредитацией диктатур. Тираны существовали тысячелетиями, но главный страх Джорджа Оруэлла, писавшего в 1948 году на своем одиноком острове книгу "1984", заключался в том, что прогресс, достигнутый в их сдерживании в XVIII и XIX веках, был обращен вспять. Несмотря на поражения нацистской Германии и императорской Японии, трудно было бы объяснить первую половину XX века, не придя к выводу, что течения истории стали благоприятствовать авторитарной политике и коллективистской экономике. Как ирландские монахи на краю своего средневекового мира, Оруэлл на краю своего стремился сохранить то немногое, что осталось от цивилизации, показав, чем обернется победа варваров. К моменту выхода «1984» "большие братья" контролировали Советский Союз, Китай и половину Европы. Было бы утопией ожидать, что они на этом остановятся.

Но это произошло: исторические течения второй половины XX века решительно повернулись против коммунизма. К этому приложил руку и сам Оруэлл: в его мучительных трудах, а также в более поздних и все более уверенных в себе трудах Солженицына, Сахарова, Гавела и будущего папы римского Кароля Войтылы была развернута нравственная и духовная критика марксизма-ленинизма, на которую у него не было ответа. Потребовалось время, чтобы эти паруса набрали силу, а рули - укрепились, но к концу 1970-х годов это стало получаться. Иоанн Павел II и другие лидеры-активисты 1980-х годов определили курс. Наиболее вдохновляющими альтернативами Советскому Союзу были Леонид Брежнев, Юрий Андропов и Константин Черненко - явный признак того, что диктатуры уже не те, что прежде.

Между тем коммунизм обещал лучшую жизнь, но не обеспечил ее. Маркс настаивал на том, что сдвиги в средствах производства усилят неравенство, вызовут гнев и тем самым разожгут революционное сознание в "рабочем классе". Однако он не смог предугадать, какие именно сдвиги произойдут, поскольку по мере развития постиндустриальной экономики она стала поощрять боковые, а не иерархические формы организации. Сложность экономики сделала планирование менее целесообразным, чем на более ранних, простых этапах индустриализации: только децентрализованные, в значительной степени спонтанные рынки могли принимать миллионы решений, которые необходимо было принимать каждый день в современной экономике, чтобы поставки товаров и услуг соответствовали спросу на них. В результате недовольство капитализмом так и не достигло той точки, когда "пролетарии всех стран" сочли необходимым объединиться, чтобы сбросить свои "цепи".

Это стало ясно во время холодной войны, и во многом потому, что западные лидеры опровергли обвинение Маркса в том, что капитализм ставит жадность превыше всего. На фоне извращений марксизма, допущенных Лениным и Сталиным в Советском Союзе и Мао в Китае, когда правящая партия и авторитарное государство контролировали то, что должно было быть автоматическим процессом исторической эволюции, это привело к дискредитации коммунизма не только на экономической почве, но и в силу его неспособности обеспечить политическую и социальную справедливость. Как не случилось новой мировой войны, так не наступила и ожидаемая мировая революция. Холодная война породила очередной исторический анахронизм.

За этим последовало третье новшество: глобализация демократизации. По одним подсчетам, за последнюю половину XX века число демократических государств увеличилось в пять раз, чего никак нельзя было ожидать в конце первой половины. Обстоятельства, сделавшие "холодную войну" демократическим веком, остаются трудноразрешимыми даже сейчас. Отсутствие великих депрессий и великих войн сыграло свою роль: 1930-е и начало 1940-х годов показали, насколько хрупкими могут быть демократии, когда они присутствуют. Помог и выбор политики: продвижение демократии стало наиболее заметным способом, с помощью которого американцы и их западноевропейские союзники могли отличиться от своих марксистско-ленинских соперников. Образование тоже сыграло свою роль: уровень грамотности и количество лет, проведенных в школе, выросли