рассматривала творение Сухого, но забрать его, смущаясь, отказывалась, мол, муж с этой картиной и на порог не пустит, и ушла сердитая.

Рассмотрев картину обстоятельно, Петр Максимович понял причину смущения горничной. На первом плане нарисован огромный мужской член на четырех колесах среди обломков стен и битого кирпича, перспективу украшали стоящие у горизонта башенки. Картина называлась «Эта крепость взята». Плюнув, Петр Максимович, чтобы не увидела дочь, задвинул полотно под двуспальную кровать, где оно и лежало по сей день.

С кислой гримасой, должной выразить радость встречи, Грищенко пожал горячую ладонь Сухого. Художник, приговаривая, что зверь бежит прямо на ловца, пытался раскрыть объятия, но передумал — мешала бутылка — и только похлопал Петра Максимовича по плечу. Проживать в этом крыле пансионата Сухому было не по карману, хотя для человека свободной творческой профессии он прилично зарабатывал.

Художник снимал однокомнатный номер в непрестижном корпусе «Б» на первом этаже. Сухой никогда не занавешивал шторы на окнах, и теплыми вечерами прогуливавшиеся у корпуса отдыхающие становились свидетелями непристойных сцен в его комнате. Администрация как-то пыталась выселить художника из пансионата, но у того имелись кое-какие связи. Скандал закончился безоговорочной победой Сухого. Объектом домогательств художника стали горничные, они иногда ходили но начальству жаловаться, но смирились и они.

* * *

«Наверное, загулял у кого-то на нашем этаже, — подумал Петр Максимович, — вот теперь, бедолага, к себе добирается». Наконец Сухой, обдав Грищенко свежим перегаром, отступил на шаг назад и внимательно посмотрел в его глаза.

— Ты красиво стареешь, — заявил Сухой, — я обязан тебя писать.

Его близко посаженые глаза сошлись на переносье, отчего лицо приобрело совершенно дебильное нечеловеческое выражение. Грищенко чуть не рассмеялся.

— Ты все шутишь, — сказал он.

— Шучу? — удивился Сухой, — Насколько я помню, чувство юмора у меня исчезло после развода с четвертой женой. Она тогда забрала мою любимую картину «Циклон после наводнения» и продала на Запад за умопомрачительные деньги. Это была такая меркантильная сука, такая сука, шизофреничка. Я по ней до сих пор скучаю, — глаза Сухого разбежались в разные стороны, потом снова сошлись на переносице. — Определенно я должен тебя писать.

— Пока не стоит, — сказал Грищенко. — Пощади из уважения к моим благородным сединам.

Он мягко заулыбался. Он не мог припомнить ни одного приличного портрета кисти Сухого. Художник рисовал диковатых чертей, огромные человеческие морды, всегда почему-то зеленые, напоминающие унылых инфузорий с длинными носами. Однажды Сухой подарил его жене выполненное маслом изображение дохлого зеленого динозавра на лесной опушке. Полотно называлось «Дыхание поверженной Вселенной». Дочка сказала, что динозавра ей жалко, а Грищенко ответил, что зверь просто спит, а не умер.

Собственно, странная симпатия между женой Грищенко и Сухим возникла сразу же, с момента их первой встречи на выставке одного известного пейзажиста. Тогда, по своему обыкновению, Сухой был пьян, правда, не мертвецки, но комплименты дамам подыскивал с трудом. Потом время от времени они виделись здесь, в «Березовой роще», и Сухой зазывал их в свою однокомнатную конуру и демонстрировал очередное полотно, выполненное в любимых зеленых тонах.

«А почему ваши персонажи зеленого цвета?» — игриво спрашивала Сухого супруга Грищенко Анастасия Николаевна. «Зеленый цвет — это цвет душевного спокойствия», — говорил Сухой. Тогда Грищенко хотел объяснить любовь к зелени по-своему, съязвить насчет зеленых чертей, с которыми Сухому, несомненно, не раз приходилось встречаться лицом к лицу. Но он сдержался.

«А еще зеленый — это цвет денег, которые я люблю, — добавил Сухой. — Неважно, что именно рисует художник, какой цвет любит, важно, какую цену дают за его мазню». «Не старайтесь казаться более циничным, чем вы есть на самом деле», — ответила Анастасия Николаевна и посмотрела на Сухого долгим странным взглядом. Так на Грищенко она смотрела очень давно, в пору влюбленности.

Позже, подумав, Петр Максимович решил, что странный заинтересованный взгляд жены вызван не ее чувствами, а игрой света и шампанским. Когда он сказал жене какую-то колкость в отношении Сухого, она ласково потрепала Петра Максимовича по щеке: «Ты просто не любишь чужих талантов, — сказала она. — Творческое начало — это то, чего тебе самому не дано. Смирись и научись уважать таланты других людей». «Какие таланты? — округлил глаза Грищенко, переходя на крик. — Чертей этих зеленых рисовать? Это талант?»

Петр Максимович мучился вопросом, предлагал ли Сухой его жене позировать обнаженной, но, остыв, решил, что Анастасия Николаевна слишком умна и осмотрительна для подобных авантюр, она вряд ли рискнет начать любовную интрижку да еще с таким пьяницей и болтуном. Однако помимо воли стал ревниво следить за женой в присутствии Сухого.

— Так ты отказываешься позировать для портрета? — снова спросил Сухой.

— Ну что ты привязался, ей-Богу, — Грищенко подавил раздражение и посмотрел на часы. — Завтрак уже начался.

— Если откажешься позировать, застрелюсь, — Сухой погрозил желтым от табака указательным пальцем. — На моих похоронах ты будешь чувствовать себя убийцей.

Грищенко подумал, что на похоронах Сухого наверняка испытал бы только положительные эмоции. Сейчас он с удовольствием отметил, что зеленоватым цветом лица Сухой все больше напоминает героев своих картин. «Если и дальше так пойдет по части выпивки, похорон твоих ждать недолго, — подумал Петр Максимович. — Да, теперь уж ждать недолго». Кривая улыбка Сухого действовала ему на нервы. «Откуда у него этот смокинг?» — подумал Грищенко и заметил на лацкане большое жирное пятно.

— Откуда у тебя этот смокинг? — сказал он вслух.

— С убитого снял, — Сухой усмехнулся и снова похлопал Грищенко по плечу своей красной, как клешня вареного рака, грубоватой ладонью.

Одно время Сухой носил усы и бороду, но несколько месяцев назад взял в привычку чисто бриться. Без бороды он выглядел моложе, но его лицо стало каким-то незначительным. «Вам шла борода, зря вы ее сняли», — заметила Анастасия Николаевна, впервые увидев голое лицо Сухого. «Не хочу уподобляться богемной вшивоте, — ответил тогда Сухой. — Настоящих слуг искусства выделяет из толпы не только растительность на лице, но и некая субстанция, именуемая талантом. Когда я захочу внешнего самовыражения, придумаю что-нибудь менее банальное, чем борода».

В конце осени Сухой пожаловался, что без бороды с непривычки мерзнет. Сейчас щеки художника покрывала пегая четырехдневная щетина.

— Этот смокинг в обмен на картину «Ау, зову живущих» взял у Федоскина. — Сухой сменил легкомысленный тон на серьезный. — И ведь как по мне шит, Федоскин купил его на Елисейских полях, отдал кучу денег. Теперь вот выменял мне на картину. Плакал, когда отдавал. За новым смокингом придется снова в Париж ехать. Но от картины не смог оторваться. Увидел, говорит, я хочу только ее, не уйду, говорит, пока не согласишься