Сжал зубы, возненавидев её брата ещё больше. За то, что он позволил ей так унижаться. За то, что стал причиной её боли.

Пришлось отвернуться, чтобы не видеть её слёз. Тихие всхлипы стали удаляться, потому что один из гвардейцев повёл её прочь.

Тем временем, будто здесь никого постороннего нет, секунданты начали отмерять расстояния барьеров и чертить палками, втыкая их в землю.

Небесная выругалась громко почему–то на всех своих меха–гвардейцев, присутствующих здесь, и двинула вверх на пригорок. Могу лишь предполагать, что именно из–за Софии, не стала подходить ко мне.

— Время господа! — Раздалось от Олега неожиданно жёсткое.

И в груди похолодело.

— Дуэлянты, на середину! — Объявил подполковник, поднимая на руки коробку. — А всех посторонних попрошу подняться с площадки или хотя бы уйти с линии огня.

Иду спешно к центру, желая быстрее покончить с этим. Вот почему дуэли стараются проводить без посторонних, и уж тем более без женщин. Потому что они душу рвут.

И без родителей! Наверху показался взмыленный отец Олега, граф Румянцев. Запыхавшийся старик, спотыкаясь, рванул к нам с криками:

— Одумайся сын!! Ты не прав!! Будь мужчиной, признай это!!

Но его придержали гвардейцы Софии на полпути и слуги. А сам Олег даже внимания не обратил на отца, будто его здесь и нет. Зато к графу подскочила Татьяна и стала рыдать ему прямо в китель, будто они уже родственника потеряли.

К чёрту все эти сопли. Мой мир сузился до коробки с пистолетами.

Только сейчас осознал, что очень мало тренировался в стрельбе.

— Протокол встречи, подпишите согласие, господа, — сует мне листочек Михаил, подложив под него папку.

Расписываюсь, не глядя, но успеваю уловить, что Олег свою подпись уже поставил.

— В барабанах по шесть патронов, — говорит второй секундант. — Оружие проверено, слово чести. Стреляете по очереди, но начать может любой. Стрелять на ходу нельзя. Желающий выстрелить должен остановиться, поднять пистолет и демонстративно прицелиться. После выстрела вне зависимости от результата он должен остаться на том же месте. Тот, кто стреляет вторым, имеет право подойти к самому последнему барьеру, и выстрелить в неподвижного оппонента. Раненый имеет право стрелять…

Секундант чеканит правила дуэли от начала и до конца, хотя мы оба их знаем.

— Перед началом дуэли я должен спросить, — начинает Михаил с надеждой во взгляде и дрожью в голосе. — Желает ли кто–то из участников обойтись без кровопролития и уступить. Желает ли кто–то извиниться?

— Нет, — бросает Олег нетерпеливо и скалится.

Теперь все смотрят на меня. Мне хочется так же ответить, но я даю ему шанс одуматься:

— Честь отца и его память — это самое дорогое, что есть у мужчины, — говорю негромко, но думаю, что слышат все. — Я знаю, что вы понимаете меня, товарищ штабс–капитан. Как и то, что выхода у меня нет. Однако, сударь, он есть у вас, ибо я не оскорбил ни вас, ни ваших близких. Если извинитесь, конфликт будет исчерпан.

Две секунды длится пауза. Олег смотрит на меня с ненавистью. А я в ответ просто рассматриваю его и пытаюсь понять, что же им движет.

— Мне не за что извиняться, сударь, — бросил Румянцев и первым взял револьвер из коробки.

Когда беру оружие я, лишних уже нет на площадке.

— К барьеру, господа, — командует подполковник, тяжело вздохнув.

Олег развернулся первым и неуклюже поковылял, опираясь на трость, как дед, уже не заботясь о красивом шаге, как прежде.

Секунданты щедро намерили нам по пятьдесят шагов от центра до дальнего барьера. И по двадцать назад до ближайшего. Пятьдесят и тридцать метров между стрелками, если я пойду навстречу. Если после первых выстрелов оба промахнутся.

Секунданты громко отсчитывают шаги своих товарищей.

Иду, чувствуя на себе столько взглядов… наверное, легче было со знаменем и пропоротой ступнёй пройти торжественным маршем. Чем сейчас.

Встаю на линию, разворачиваюсь. Позиция в пол–оборота, как учили. Румянцев всё ещё ковыляет до своей черты, но вскоре тоже встаёт на позицию. С его стороны роща гуще. Надеюсь, там выставлено оцепление, чтобы случайный человек не словил пулю.

Ненависти к этому жалкому мужчине больше нет. Теперь в моих глазах он ещё больше скатился. Проскочила мысль, что хочу пристрелить его просто, как бесполезную, бешеную собаку.

Смотрит в ответ, щурится. Примеряется.

Смазывается его фигура, и время, будто замедляется, заглушая людские звуки. Острее осязается порыв ветра, что тревожит волоски на коже, в уши врывается шелест травы, следом листьев позади. Раздаётся далёкий протяжный гул от парохода, я словно там, вижу его, но в голове булькает, будто сижу в кабине меха под водой… Вырывает с пробуждением резкий крик нависшей над головой чайки.

Я снова здесь, пред своим противником. Он всё ещё держит револьвер опущенным.

Секунданты расходятся к центру и в стороны подальше с линии огня.

И вскоре раздаётся от подполковника:

— Начинайте!

Слышу, как одна фрейлина рухнула в обморок. Но никому до неё не оказалось дела.

Румянцев поднимает пистолет, пока я медлю. Что ж. Его выстрел первый. Я жду, пока он целится, вытянутая рука едва заметно колеблется, ствол оружия вырисовывает траекторию. Щурится, моргает, его подбородок начинает подрагивать. При этом рука, опирающаяся на трость, также дрожит, будто он вот–вот упадёт. Но нет!

Выстрел!

Грудь проморозило в тот же миг, но следом я услышал стук пули о ствол дерева за спиной, и сразу отлегло. Три женщины ахнули с пригорка. Поймал себя на мысли, что даже не дёрнулся, не дрогнул. Встал статуей. Наверное, потому что уже «стреляный казачок».

Никто из зрителей не говорит открыто. Но шепчутся между собой.

— Промахнулся… не попал… мимо…

Оппонент опускает пистолет и смотрит удручённо. Теперь моя очередь, товарищ штабс–капитан. И я поднимаю пистолет, отвожу курок и целюсь в сердце. Мушка–целик, всё, как учили. Рука моя твёрдая, цель никуда не уйдёт. Плавный спуск.

Жму