Но более всего Кирхер преуспел в изучении древних и забытых языков, которым посвятил ряд трудов, разрешивших вековечные тайны, и в числе прочих – корни верований древних народов. Он первым сделал понятными европейцам китайский, японский, коптский и египетский. Именно он расшифровал иероглифы на обелиске Александра, установленном кавалером Бернини на площади Навона. История обелиска, отреставрированного тем же Бернини по указаниям Кирхера, была из числа необыкновенных легенд, ходивших по поводу иезуита. Когда каменная глыба была найдена среди развалин Колизея, Кирхера тут же призвали. Несмотря на то что лишь три из четырех граней обелиска предстали взору исследователя, он описал и те символы, что были начертаны на еще покоящейся в земле грани. И оказался прав вплоть до мелочей.

– Когда вы с ним встретились, он был… как бы это сказать… – замялся я.

– Так и скажи: стариком. Великий гений к концу своего жизненного пути лишился разума, а вскоре и бренной оболочки: он умер год спустя. Для безумия нет различия между королем и простолюдином, – заявил Мелани. – В последующие дни мне подтвердили, что состояние отца Кирхера, несмотря на усилия иезуитов скрыть это, стало достоянием гласности. А теперь о главном. Если память тебя не подводит, ты должен помнить мой рассказ о письмах из кабинета Кольбера, присланных из Рима на имя Фуке и написанных явно священнослужителем. Речь в них шла о какой-то тайне, но о какой именно – не говорилось.

– Да, я помню.

– Так вот, это были письма Кирхера.

– Откуда у вас такая уверенность?

– Ты прав, подвергая сомнению любые утверждения, ведь я еще не рассказал тебе о своем сегодняшнем озарении. Я до сих пор испытываю волнение. А волнение – дитя хаоса, нам же нужны лишь упорядоченные факты. Как ты, конечно, помнишь, изучая послания, я обратил внимание на то, что одно из них начиналось необычным выражением mumiarum domine, которого я сразу не понял.

– Да-да.

– Так вот, mumiarum domine означает «хозяину мумий» и, безусловно, относится к Фуке.

– А что это за мумии?

– Это останки древних египтян, лежащие в саркофагах и предохраняемые от тлена с помощью древних способов бальзамирования.

– Я что-то никак не возьму в толк. Почему Фуке «хозяин мумий»?

Аббат взял в руки какую-то книгу и протянул ее мне. Это был сборник стихов г-на де Лафонтена, того самого, что восхищался в стихах гением Атто Мелани. Он раскрыл страницу, заложенную закладкой, с подчеркнутыми строками:

Загляну к вам на часок. Коль увижу, что другой завернул на огонек, обожду в сенях роскошных, где гробы да саркофаги, что с заморских берегов к вам (не без больших трудов) доставляют. Бедолаги – доставляют. Бедолаги – фараоны да цари – прахом возлежат в тенетах, хоть смотри, хоть не смотри.

Покидая ваш чертог я, прождавши сколько мог, зело счастлив, ей-же-ей, подивившись на царей, и скорблю, как о родных, о Сефриме, о Кьяпесе, об Орусе и других.

– Это стихотворение, посвященное Фуке. Ну теперь ты понял?

– Да не то чтобы уж очень, – протянул я с досадой от того, что поэма показалась мне такой непонятной.

– Да ведь это просто. Сефрим и Кьяпес – две египетские мумии, приобретенные Фуке. Лафонтен, один из его почитателей, говорит о них в этом небольшом остроумном стихотворении. А теперь ответь мне: кто в Риме интересовался Древним Египтом?

– Вестимо кто: Кирхер.

– То-то же. Кирхер лично изучил мумии Фуке, наведавшись в Марсель, куда их доставили по морю. А результаты изучения изложил в трактате «OEdipus AEgiptiacus» [132].

– Так, значит, Фуке и Кирхер были знакомы?

– Разумеется. Помню, я держал трактат в руках и любовался прекрасным изображением двух саркофагов, которое Кирхер затребовал у одного из собратьев-иезуитов. Автор писем и Кирхер – одно лицо. Но только сегодня я наконец это осознал.

– Я вроде тоже. В одном из писем Фуке назван dominus mumiarum, то есть «хозяин мумий», поскольку он приобрел два саркофага, о которых писал Кирхер.

– Вот мы и подошли к главному.

На самом деле все было запутано. Аббат Мелани удостоверился, что Кирхера с Фуке связывал интерес к мумиям, которые им были приобретены в Марселе и доставлены в Париж. Встретившись с ним лично, а возможно, и через кого-то, Кирхер доверил Фуке тайну. Но переписка их, похищенная Мелани у Кольбера, лишь содержала тайну, не называя ее.

– Так вы, значит, прибыли в Рим не только для того, чтобы разузнать что-то о Фуке, но и для того, чтобы отгадать, о какой тайне идет речь в переписке?

Аббат напустил на себя задумчивый вид, словно некая докучная мысль пронзила его.

– Не все сразу, мой друг. Однако теперь нет смысла отрицать, что дело принимает необычный оборот.

– Вы ведь не случайно остановились в «Оруженосце»?

– Браво. Как ты догадался?

– Просто пораскинул мозгами. Да и вспомнилось, что в письмах, найденных вами, речь о том, что шпионы Кольбера выследили суперинтенданта на площади Фьяметта, неподалеку от церкви Сант-Аполлинаре, что на площади Навона, в двух шагах отсюда.

– Еще раз браво. Я тотчас распознал в тебе задатки умника. Тут-то, ободренный им, я и рискнул:

– Господин де Муре был не кем иным, как Фуке, верно? – Голос мой дрогнул.

Атто воздержался от ответа, да он был и лишним, все было написано на его лице. А вслед за этим стал выяснять: как я догадался? Я и сам не знал. Стечение обстоятельств, казавшихся незначительными, постепенно навело меня на эту мысль. Фуке был французом – Муре тоже. Муре был старым и больным, почти слепым. После двух десятков лет, проведенных в темнице, здоровье узника не могло не пошатнуться. Оба были в возрасте: лет за шестьдесят, под семьдесят. Муре прибыл в сопро – вождении Девизе, не знавшего Италии, как и своей родины, и не вооруженного ничем, кроме музыкальных инструментов. Беглец нуждался в более опытном сопровождающем лице, каким, возможно, и был Помпео Дульчибени. Замечания пожилого г-на (о цене на ткани в Риме, на помол, о доставке продуктов питания из окрестностей Рима) выдавали в нем человека, неплохо осведомленного в торговых сделках.

И это еще не все. Если бы Фуке прятали или он был проездом в Риме, он вряд ли стал бы удаляться от места проживания. Куда бы он в качестве нашего постояльца отправлялся на прогулку под покровом ночи? На площадь Навона либо площадь Фьяметта с собором Сант-Аполлинаре. Помимо всего прочего, как я о том догадался сегодня утром, хотя еще не вполне ясно отдавая себе в том отчет, «Оруженосец» выбирали те, кто не располагал крупными средствами, наш околоток, прежде славившийся лучшими постоялыми и гостиными дворами, теперь безвозвратно пришел в упадок. Однако Муре отнюдь не был стеснен в деньгах, даже напротив. Следовательно, он не желал встреч с людьми своего круга и земляками, несмотря на истекшие годы способными узнать знаменитого в свое время государственного деятеля.