найти подходящего наряда для Сереги. И подружкам ушки тоже нужны, ну знаешь, такие как в детстве на утренниках…

Мишка не выдержал, вышел в коридор, открыл дверь и зажал паука в двери и ударил несколько раз, отчего кровопийца обмяк и шлепнулся на пол.

— Кать, ты ему про костюмы с ресторанами не вовремя… ему не до этого, — шепнул Сережка.

Вскоре пара ушла, а Миша, схватившись за голову сидел, слезы капали одна за другой, что делать, он не знал.

— Нажрусь, может полегчает?!

Курьер доставил заказ, в коробке лежало все, что любил, в двойной порции. Наелся до отвала. Но легче на душе не становилось, только пузо потяжелело, да от выпитого снова захмелела голова.

Сожру все семечки, и будь что будет! Проглотил, не прожевав как следует.

Ничего не менялось, в комнате замерла тишина, которую нарушали звуки раздутого живота.

— Какой же я осел! Сколько зла расплескал, и ведь не замечаю его… Может, миру станет легче без такого кретина… Нажрусь до потери пульса, все равно никому не нужен, да и пользы от меня мертвого больше.

Стал есть и есть, до тошноты. Пища из заказа все не заканчивалась, залил по самое горло остатки вина, а затем в надежде, что поместится еще — встал, больше не лезло.

Шагнуть не получилось, что-то словно закипело в брюхе, а затем надорвалось, голова закружилась, потемнело в глазах, упал.

Очухался в пустынном мраке, лишь фигура человека рядом.

— Ад, что ли?! Доигрался…

Фигура повернулась к нему:

— Мишенька! Ты меня не помнишь внучек — я твоя бабушка!

У мишки душа ушла в пятки, правда, теперь он сам стал словно душой, но ощущал необыкновенный стыд и волнение.

Это была та самая бабка, что смотрела на него с кошачьим блеском в глазах, та самая, которую он обидел у остановки.

— Что ж я наделал! Прости…, поздно…

— Еще есть время, внучек, — бабушка погладила его по лохматой голове, — ты попробовал свои семь смертных семечек — семь страстей. Узнал наяву, каково жить с демонами и как хорошо бывает уйти от них через горькую таблетку — исправление себя! Не беспокойся, ты лишь в глубокой коме, не умер. У вас это называют — клиническая смерть. Очнешься — вылечи ногу, а затем и за душу принимайся, а мы тебе поможем, — бабушка посмотрела куда-то далеко вверх, где поблескивал свет.

Держись Мишутка, все будет хорошо!

Открыл глаза и вдохнул как мог, со стоном и болями по телу, рядом кто-то охнул и шлепнулся.

Лежал на холодном металле, на голом животе простынь, рядом белесые трупы.

Прохрипел:

— Морг?

Два старца

— Варвара, гляди, куда ступаешь, весь подол мне изорвала, шагай уж впереди, негодная ты девка. И за какие грехи мне эдакую падчерицу послали?! — покрикивала женщина, на впередиидущую девушку, стегая ее по спине тонкой палкой, как обыкновенно делают извозчики с непослушной лошадью.

Совсем юная падчерица, с грустными глазами и заметно выпирающим из-под платья животом, послушно шагала по лесной тропинке, раз за разом переступая колючие сучья и отгораживаясь от густых веток, что лезли в лицо.

Всего пару лет назад собирала она ягоды в этом самом месте, и беззаботно распевала песни с подружками, но уже к зиме, жизнь Варьки стала тяжелой словно ведра с водой, что приходилось таскать из речки. Туда же, за мост, стал захаживать и ее отец, задолго до смерти мамы. За деревянным мостом, почти у самой воды жила белобрысая Екатерина, которая и стала новой хозяйкой в их доме.

— Ох, и жарко этой весной! А ведь только Страстная неделя пошла, к Пасхе глядишь — сарафаны наденем! — рассуждала пышная женщина. — А, гулена?! Что замолкла? Почти дошли! В ножки старцу не забудь упасть, да молитв проси, за блудную твою душеньку! Узелок отдай, он сам разберет. Ой не знаю, хватит ли этой жертвы за грех или резать хряка придется? Глядишь — в монашки благословит — позор с отца снять-то надо! — поправляла увесистый узелок под мышкой, Екатерина, а затем вздохнув добавила — кто их праведников разберет.

Плотные еловые ветки разошлись, и две паломницы очутились на солнечной поляне, устланной молодой травой и пробивающимися цветами. Под высоким деревом, аккуратной стопкой лежали сложенные дрова. Позади полянки раскинулся крохотный огородик, а в самом центре основательно разместился деревянный домик с одним-единственным окошком, через которое выглядывала густая, седая борода.

— Значит, дома старец! Пока молчи, безбожница, я говорить стану! — поправила цветастый платок Екатерина.

Дверь домика отворилась и из нее показался старичок в залатанном монашеском подряснике и выцветшей скуфейке на голове. Опирался он на сучковатую деревяшку, что недавно еще росла на соседней елке.

— Христос посреди нас, — произнес старец, несколько скрипучим голосом.

— И есть, — закашлялась мачеха, — и будет! Кхе, кхе-е!

— Ну, ну! — похлопал концом деревяшки женщину по спине, — не болей моя хорошая, у тебя какая красавица выросла, замуж, видать, скоро?! — улыбался дедушка.

Екатерина поежилась от колкой палицы и ответила:

— Позвольте батюшка рассказать, какое горе-то у нас…

— Милая, ты на пенечке посиди немного, отдышись от дороги, вот там, у дровишек, — улыбнулся дедушка и взял Варю под руку, — а мы тут о наших, молодых делах потолкуем.

Варя покраснела и склонив голову, пошла под руку в дом, шествуя словно дама на бал.

В домике оказалось довольно просторно, у старца имелась небольшая печка, столик с лавочкой и кровать, а в углу, над лампадкой висело множество икон.