Да, вера великая, испепеляющая — великая, от божественного слова «величие». Горит свеча перед образами. Какой огонь! Какая благодать!

Огонь редко бывает красив и благороден, чаще всего огонь ужасен, особенно пожары, но тот огонь, который стоит перед образами, особый огонь, торжественный; ветры, сквозняки терзают его из стороны в сторону, но он, этот огонь, все равно поднимется, взметнется, он сильнее, чем ветры… — это и есть служение…

Книги Александра Сергеевича Пушкина рождались из самой России, из духа, из содержания нашей огромной страны. Когда книги Пушкина (Достоевского, Тургенева, Льва Толстого…) были написаны, они, их книги, сами стали тем местом… (жуткое слово «место», полуглупое, но как сказать точнее, кто подскажет?), из которого рождается Россия.

Чудеса появляются вовсе не для того, чтобы их объяснять, — книга, тексты как приказ свыше, как чудо (вот оно явление ) для самого писателя, словно кто-то другой делает за него эту работу…

Книга — как просьба задуматься (у Александра Исаевича — не просьба, нет: приказ). Именно задуматься: немедленно. Жизнь пошла не туда, куда нужно человеку. Жизнь как движение к смерти без права на остановку. Либо — беспросветная николаевская нищета, моральная деградация, водка, либо (XX век) советские концлагеря, виселицы на каждом шагу… — Значит, что? Жизнь надо переделать, сломать, если угодно, предложив что-то новое, крупное, чистое, иначе смерть победит жизнь.

Противостояние Пушкина, гения XIX века, его солидарность с декабристами, его вызовы, это не борьба и противостояние Шаламова, гения века XX: жизнь изменилась — гении изменились, Пушкин — солнце, надежда; Шаламов — молния, вдруг ударившая по земле. Не в землю — именно по земле, молния, которая прошлась как огненная колесница.

Но: Америка не поверила Шаламову, «Колымским рассказам»… — а как же поверить-то, если только что был 45-й, если СССР — это подвиг, если маршал Сталин спас весь мир.

И ведь действительно спас!

А тут — крик, отчаянный крик: смотрите, люди, как маршал Сталин истребляет (вместе с другими маршалами) свой собственный народ!..

Кричи, кричи!.. — Сталин, гражданин Шаламов, сильнее.

Как образ, как живая легенда. Сталин в Америке сильнее. Чем все колымские и не колымские рассказы, вместе взятые.

Мало кто знает: Александр Исаевич предлагал Шаламову работу: вдвоем писать «Архипелаг». И это было бы правильно: Шаламов сам, своими глазами видел то, о чем Александр Исаевич многое, очень многое знал только по чужим «крохоткам», по письмам (после «Ивана Денисовича»), в том числе по устным рассказам…

Но: не согласился «поэт Колымы». Не захотел. Тоже — волк-одиночка? Или (вот она, разгадка?) не было в его жизни «вложенной цели» — просто не случилось ?..

Шаламов пил, не берег себя для работы, для дела, писал урывками, разбросанно, не все рассказы (даже рассказы) доводил до дна, до цели. По большому счету — писать не хотел.

Когда летом 56-го вдруг из ниоткуда появился Шаламов, появились его стихи, Александр Исаевич задрожал: вот же он, брат! Из тех тайных-тайных братьев, о которых он знал, догадывался, что они — есть, где-то они есть, уже родились, уже живут…

Русский XIX век — весь! целиком! — вырос из Пушкина, из «Евгения Онегина», из поэзии, из «Бориса Годунова», из «Капитанской дочки»… — подлинный русский мир.

Он возник легко и незаметно, на зависть странам-соседям; вдруг самозародились, наконец, те «баснословные года», когда Россия действительно стала Европой.

Русский XX век — особый. Он ужасен. В своих гнусностях — неповторим. Как покатилось с 905-го, так и катится: беда за бедой.

Вылетела, выплеснулась наружу русская ненависть (вот пример, когда иноземцы совершенно ни при чем, ведь все это — свое, кровное, здесь друг к другу ненависть), выплеснулась — и понеслась по великим, бескрайним землям. Нет в мире (и уже не будет) другой такой страны, где собственная кровушка лилась бы, как воды великой Волги. Каким-то необъяснимым, полумистическим образом, Россия — сразу же — втягивает в этот кровавый круговорот всех, кто когда-то стал Россией: буддисты, католики, евреи, монголы, угрофинны… Их кровь льется так же беспощадно, как и русская; вдруг выясняется, что совершенно мирные народы, как угрофинны, например, тоже должны, обязаны (все как один) умереть за правое дело…

Какое, к черту, оно «правое»? Почему обязательно надо умереть, кто это придумал? Зачем?

Но факт: гибнут десятки миллионов людей, уже погибли 95 % сокровищ российской культуры, утрачена (погибли… разбазарены…) треть всех природных, то есть национальных богатств… — а кровь льется и льется, красный цвет (кровь) становится дизайном страны, от красных флагов до красных дорожек…

Кто же примет это чудовище, русский XX век, на себя? Булгаков не сумел, сломали, да и Михаил Афанасьевич (к счастью для него) не видел самое страшное, ГУЛАГ. Кого на этот раз призовет Господь? Кому Он сейчас преподнесет великую обязанность литератора — исправлять страну, на кого Он теперь, в стране лагерей и могил, возложит этот крест?

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…»

Александр Исаевич был крепок, он как-то задержался в одном возрасте, ему трудно дать его семьдесят, хотя он, надо признаться, всегда, даже молодым, выглядел старше своих лет: ведь Александр Исаевич и бороду-то отрастил только лишь затем, чтобы не тратить время на лишнее бритье.

А получилось, он — как священник.

В России у священников нет возраста, кажется — сам Господь стирает на лицах своих духовных сыновей все мирские границы.

Александр Исаевич обернулся — на заднем сиденье в изрядно потрепанной папке лежала небольшая тетрадка: завтра поутру интервью с кинорежиссером Говорухиным, первое интервью Солженицына со дня победы в России т. н. демократии.

Александр Исаевич выделил для этих съемок утро, то есть самое хорошее время: многое, очень многое надо сказать.

Наброски на скорую руку, но все по пунктам, все строго, мыслей здесь — часа на 2–2,5; Говорухин обещает сделать две, может быть даже три серии. Александру Исаевичу только что звонил Егор Яковлев, руководитель Первого канала, обещал, что фильм увидят десять-пятнадцать миллионов зрителей.

Самое главное, о чем надо сказать: все способности власти необходимо направлять на расцвет своего народа. А в России испокон веков… перевес внешних усилий над внутренними.

XVIII век: Пруссия у Австрии хочет оттяпать Саксонию. — Спрашивается: ну какое наше дело? Где Саксония и где Россия? Нет же, царь-батюшка не может оставить в беде братьев-австрийцев и вступает в семилетнюю войну с Пруссией. Ну какие они нам братья? Что за глупость? А Россия посылает туда ратников, льет кровинушку без всякой надобности, выигрывает эту войну… — только зачем?

Другая история: английский король пожелал иметь в Европе личное княжество — Ганновер. Ему приспичило, извольте видеть, заграбастать для своих утех сады и дворцы Ганновера, короли, они как дети!