И начинается война с Англией. Мы, Россия, шлем туда тридцатитысячный корпус, который топает пешком через всю Европу… — только зачем?

Давняя-давняя привычка: подробно выстраивать каждое свое появление на публике, потратив час-другой (иногда и больше) на конспект речи… — у него могут быть экспромты, но не может быть никаких случайностей…

Церковный раскол. Если бы не Никон и его безумные реформы, закончившиеся опять кровушкой, глядишь — и 17-й год отступил бы, Россия была бы к двадцатому веку крепче духом, все-таки двенадцать миллионов старообрядцев — огромная цифра по тем временам.

Но Россия снова (опять без всякой надобности) выкачивает из себя собственную силу, изнуряет свой народ войнами, бессмысленными походами по Европе, расколом и прочей глупостью, забывая о главном — о себе, то есть забывая о самой России…

Дмитрий Сергеевич Лихачев, высоко, как и Ахматова, оценивший «Ивана Денисовича», писал ему когда-то, что он не сомневается в живом существовании на земле дьявола, — иначе в мирских делах вообще ничего нельзя понять!

Почти мистика, наверное… — только почему мистика?

Разве вера, церковь, образы, сам дух русских храмов… — мистика? Разве дорога к Нему — мистика?

Или не стоило, все же, писать в «Теленке», что вся возвращенная ему чудесным образом жизнь не его в полном смысле этого слова? Выходит, не стоило писать правду — из опасения, что люди, прежде всего литераторы, сморщат носы?

«А человек ли я?»… — спрашивал (сам себя) старый римский священник. Он столько лет молился, столько лет не выходил из храма, что сам уже путал себя со святыми.

«Человек, — отвечал первосвященник, конечно, — человек! Нельзя же молиться… самому себе!».

А Он, между прочим, творит на своем языке, Он не говорит по-русски, значит, кто-то обязательно должен помочь людям, прежде всего тем, кто все еще далек от церкви, прийти к здравому смыслу .

Если «лестница в небо», к Нему, становится чуть-чуть короче — разве это грех? Несли никто не может объяснить это чудо: «я свободно хожу по болоту, стою на трясине, пересекаю омуты и в воздухе держусь без подпорки…» — разве здесь, в этой правде, есть, проглядывает, как пишет Войнович, «любование собой…»? «Ах, какой я хороший человек?!..»

За восемнадцать лет своей жизни в Вермонте, Александр Исаевич столько раз ездил по этой дороге, что мог бы, наверное, уже выучить ее наизусть.

Однажды, в редкие минуты отдыха, когда Александр Исаевич по уши вдруг погрузился в игру с детьми, сочиненную Степкой, его любимцем, — Аля, так он иногда звал Наташу, изумленная неожиданной идиллией, выбрала минутку и предложила «хоть сейчас», но лучше летом, в июле, поехать всей семьей к морю, может быть — куда-нибудь в круиз, на Аляску или в Норвегию, на фьорды, например, где — красота, где самая вкусная в мире рыба, где в Бергене, как рассказывала ее подруга, можно запросто, на рынке, купить кусочек кита…

Наталье Дмитриевне очень хотелось, чтобы дети увидели мир.

Он ничего не ответил, встал и ушел к себе в кабинет.

Ерунда это все — Александр Исаевич совершенно не хотел новых впечатлений: он жил Петроградом 17-го года, ему удалось, наконец, вкогтиться в эти события, какой еще круиз?

Смерть — она всегда в запасе,

Жизнь — она всегда в обрез…

Да и деньжищи немалые: к старости надо готовиться, к старости, о детях думать, об их учебе, об их будущем житии. Здесь же — одно мотовство!

Левка Копелев удивляется в письме, что Александр Исаевич не поехал в Ленинград на похороны Воронянской, давней своей приятельницы… — она повесилась сразу после обыска, когда чекисты изъяли у нее экземпляр «Архипелага».

Ночь мучений — туда (Александр Исаевич всегда плохо спал в поезде), целый день там, в Ленинграде, на морозе, на ветру, ночь обратно, потеряно будет два дня, если не больше! А два дня, между прочим, это пять-шесть новых страничек, вон как!

Они (все) не понимают, что его жизнь, его решения и его поступки нельзя, просто глупо судить по тем меркам, которые для них, для его коллег, действительно правила!

Два дня кобелю под хвост — непозволительная роскошь. Он что? Молод, что ли?.. — Что за манера такая судить (чистый «совок», да?) по себе обо всех?..

Человек, у которого (по его планам) жизни в обрез, не может, не умеет дружить, потому что друзья требуют времени.

Человек, вечно голодный до творчества, сытых от литературы — не разумеет.

Их много, очень много грозных вопрошателей: Копелев, Войнович, Максимов, Маслов, Эткинд, Лакшин, один из лучших сотрудников «Нового мира», Синявский, Некрасов…

«Повадился кувшин по воду ходить…»

Они ехали с Алей перевести дух — к природе.

Красиво, в Америке, эффектно… Но эта гордая красота ему совершенно не нравилась; Америка ослеплена Америкой, она без ума сама от себя: там, где всегда такой шум, где огни на улицах в метр, — разве здесь, в этих городах и городках, может создаваться уют для человека и покой для души?

У каждой страны есть лицо. Эмблема нынешней России — полуразбитый горшок. Эмблема Америки… (если его спросят, он обязательно подскажет американцам… — две жирные белки, похожие на кошек: лезут к людям, ластятся, обожают, когда их гладят, главное — когда кормят.

Наталья Дмитриевна и Александр Исаевич ехали очень медленно, все, как любит Александр Исаевич, как ему хочется: Наташа всегда, с первых же дней их знакомства, жила его жизнью, — когда рядом такой человек, своя жизнь, она давно это поняла, уже не нужна…

Александр Исаевич молчал. Если он молчит, значит — он работает, просто не пишет в эти минуты, но работает.

Великий художественный покой (Лев Николаевич Толстой), главное (из необходимых) условий для создания эпических вещей.

Он молчал, то есть не молчал, просто — он не говорил, — в шутку Наташа замечала, что Александр Исаевич отравлен идеями, поэтому его тексты все чаще и чаще превращаются в головоломки.

Что это за книга, если ее невозможно читать?

Она чувствовала проблемы с языком, говорила ему об этом, приводила примеры… — Александр Исаевич слушал внимательно, вроде бы соглашался, кивал головой, но все оставлял как есть.

Разве можно писать (она читает «Красное Колесо»): а «тут и умерши матери одна за другой…»

Или — «Раковый корпус» (больше всего Наташе нравился другой вариант названия — «Корпус в конце аллеи»), здесь, в «Раковом», небрежность повсюду:

«…А сегодня там еще мыла пол санитарка Нэлля — крутозадая горластая девка с большими бровями и большими губами. Она давно уже начала, но никак не могла кончить, встревая в каждый разговор…»

Или: «Русанов повернул и пошел выше, глядя вверх. Но и в конце второго марша его не ждало ободрение».