точно отбывая своеобразный вид наказания. Затем пробрался сквозь толпу танцующих в соседний зал, чтобы отыскать каких-либо знакомых. И увидел возле буфета Авдеева.

– А! Очень приятно. Я вас поджидал, – быстро подойдя ко мне, любезно проговорил он. – Не отведаете ли моей кулебяки?

– Нет, благодарю вас. Я сейчас уезжаю.

– А пирожков? Паштету? Собственного приготовления. У нас вот и настоечка на черной смородине есть. Разрешите рюмочку?

– Нет, право, не хочется. А, между прочим, мсье… Авдеев. Вы помните наш отдел военной пропаганды в Ростове?

– Господи, как не помнить! На Казанской-то!

– А заседание с генералом?

– Это, когда читали вместе газету? Ха-ха! Помню, как же.

– Скажите: вы, действительно, ничего не понимали из того, что генерал вам читал?

– Я? Не понимал? – Авдеев негодующе взглянул на меня. – Как так не понимал? Разумеется, все понимал. Разве я идиот, с позволения сказать?

– Странно, в таком случае… Почему же вы каждый раз упорно отвечали генералу: никак нет?

– Да очень просто почему: из предосторожности. Местом курьера я чрезвычайно дорожил, жизнь была, сами знаете, спокойная, тыловая. А ежели бы только я сознался, что все понимаю, сейчас же за меня уцепились бы: вот, Авдеев, мол, может пропаганде помочь, отправим-ка Авдеева на фронт, чтобы разъяснял солдатам статейки в газетах. Эх, да что вспоминать! Хорошее вообще время было! Разрешите рюмочку? Черносмородиновой?

«Русский инвалид», Париж, 22 июля 1931, № 21, с. 2–3.

Хуже болезни

Удивительная у русских привычка. Никто их не спрашивает, никто сам не начинает разговора на подобные темы, а они, все-таки, высказывают свое откровенное мнение.

– Здравствуйте, Марья Андреевна. Что это у вас сегодня мешки под глазами? Нездоровится?

– Ба! Федор Петрович! Неужели вы? Вот курьез! Честное слово, не узнал. Поседели, постарели, осунулись.

Ни с кем из знакомых нельзя расстаться на месяц, на два, чтобы при встрече они не начали пытливо всматриваться в ваши глаза, в лицо, в фигуру, в костюм и не делиться затем впечатлениями о вашей особе.

– Что, это, батенька, у вас на руке жилы вздуваются? Не склерозик ли?

– Ну и пополнели вы, дорогой мой. Живот куда выдвинулся, поглядите. А подбородок?

Не скажу, чтобы все эти замечания, вопросы и недоумения вызывались враждебными чувствами. Отнюдь нет. Наоборот. Чем лучше люди относятся к нам, тем настойчивее и продолжительнее беседуют они на все эти темы, расспрашивают, охают, стонут, всплескивают руками, вспоминают, каким молодцом вы были до революции и во что обратились сейчас.

Но все это еще ничего, когда человек чувствует себя нормально и в достаточной степени бодр, чтобы преодолеть соболезнование друзей.

А каково положение действительно больных или выздоравливающих от тяжелой болезни?

Вот, например, вспоминаю недавнюю жуткую сцену. Вернулся после двухмесячного отсутствия Дмитрий Иванович, перенесший болезнь желчного пузыря. Разумеется, вид у бедняги был соответственный. И похудел, и пожелтел, и томности больше во взгляде, и движения не слишком порывисты. Однако вернулся он достаточно веселым, достаточно жизнерадостным, вполне успокоенным, что все неприятности кончились.

И, вот, как началось, вдруг!

Сначала сослуживцы мужчины:

– Наконец-то, дорогой Дмитрий Иванович! Покажитесь-ка… Покажитесь-ка… Ближе к свету… Сюда. Батюшки! Ой-ой-ой! Ни кровинки на лице!

– Здравствуйте, Дмитрий Иванович, здравствуйте. Ну, как? Вылечились? Слава Богу. Поздравляю. Между прочим, смотрите: желчный пузырь такая подлая вещь, что шутки с ним плохи. Неровен час, опять что-нибудь, тогда уж не выкрутитесь.

– Да-с… Дело серьезное, – ободряющим голосом подтверждает из угла канцелярии Андрей Андреевич. – Я, вот, смотрю на вас, Дмитрий Иванович, смотрю и вспоминаю: как имя того фараона, мумию которого я видел в Каире? Сети Первый? Удивительное сходство, во всяком случае. Две капли воды.

Ну, а после мужчин, разумеется, обступили Дмитрия Ивановича и сослуживицы-дамы.

– Голубчик, Дмитрий Иванович, а вы у какого доктора лечитесь? У Пузыркина? Господи! Как можно обращаться к Пузыркину? Скольких людей он в гроб вогнал!

– Дмитрий Иванович, а вы диету соблюдаете? Какую? Жареного нельзя? Хорошо, а вареное что? Овощи? Милый мой, уверяю вас, что вареные овощи гораздо хуже печеных. Только без корки. Вот, у меня, например…

– Морковный сок пейте, Дмитрий Иванович, морковный!

– Погодите, дорогая. Дайте досказать. Вот, у меня тетя была… То есть, не тетя, а дядя. Тетя от гнойного аппендицита умерла значительно раньше. Так вот, у дяди был друг, женатый на статс-даме, и эта статс-дама сама дяде рассказывала, как кузина ее сердцевиной печеного картофеля вылечилась. Правда, у нее почки были, а не пузырь, но пузырь тоже был и, конечно, сильно затронутый.

– Надежда Ивановна, это, должно быть, другой пузырь.

– Ах, не перебивайте, дорогая моя. Пузырь, пузырь! Что я пузырей не знаю по-вашему? Так вот, прежде всего картофель без шелухи, а затем парное молоко. Прямо из-под коровы. Дойте и пейте. Дойте и пейте. А затем лежите. Никаких лишних движений. Никакого утомления. В особенности, остерегайтесь лестниц. Знаете, в тех местах, где ступеньки кончаются и где кажется, будто уже гладкое место…

В тот день вечером несчастный Дмитрий Иванович, естественно, вернулся домой совершенно больным. Все тело ныло, пузырь давал о себе знать. Почки почему-то тоже. Селезенка вспухла. Голова кружилась. В ногах слабость. Под глазами темные пятна. Говорят, ночью он бредил, во сне вскрикивал, кричал что-то про картофель, про корову, про доктора Пузыркина. И только исключительно здоровая от природы натура, перенесшая заболевание желчного пузыря, помогла перенести все эти соболезнования знакомых.

Дмитрий Иванович, к счастью, выжил.

* * *

Как-то в прошлом году я прекратил знакомство с Алексеем Павловичем Букиным по следующему случаю: дружески подошел к нему, спросил, «как ваше здоровье?», а он вдруг, почему-то налился кровью, затопал ногами и грубо крикнул прямо в лицо: «убирайтесь вы к черту!»

Тогда я обиделся и перестал даже раскланиваться. Ну, а теперь вспоминаю и думаю:

– А, может быть, Алексей Павлович совсем не виноват?

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 1 сентября 1931, № 2282, с. 3.

Магия вещей

Было бы очень тривиально и легкомысленно иронизировать над открывшимся в Гааге международным конгрессом спиритов.

Как бы ни были подчас наивны рассуждения этих исследователей потустороннего мира, но какое-то зерно истины у них есть. Несомненно, есть нечто, о чем можно серьезно и долго потолковать с другом Горацио.

Но, вот что обидно. Учение о вертящихся столах уже разработано, всюду существуют специальные общества, съезды, а относительно других, таинственных предметов, как-то; стулья, дверные ручки, стаканы, тарелки, галстуки, шляпы – никакой мистической теории нет.

Хотя, чем стул хуже стола?

А дверная ручка бездушнее столовой ножки?

Я, например, глубоко верю, что у каждой вещи, не только созданной природой, но и искусственно, рукой человека, есть своя психология. Среди предметов домашнего обихода безусловно существуют субъекты добродушные, благожелательные, окруженные светлой аурой; существуют, наоборот, и вещи злобные, капризные, неврастеничные, так и норовящие в критическую минуту сделать вам гадость.

Предметы с доброй аурой, как мне пришлось наблюдать, обычно, имеют закругленную форму, небольшой рост и прочный добротный материал, Куда их не поставишь, везде