Капанидзе продемонстрировал нам свои мирные мозолистые ладони.

– Кто-то из вас должен, – сказал он. – И побыстрее, состав уже впитывается.

Пятахин поглядел на меня.

– Вить…

– Нет уж, – ответил я.

– Но ты же журналист, – напомнил Пятахин. – Хочешь, я тебе в лицо плюну для вдохновения…

И даже шаг ко мне сделал, собака.

– Я тебе в ответ плюну, – сказал я. – А сечь не буду.

– Но почему?!

– Это противоречит журналистской этике. Я не смогу смотреть в глаза твоей матери.

– Давайте я, – вызвался Лаурыч. – Я могу его высечь.

И улыбнулся, оглядев Пятахина и его вздорную фигуру, которая к тому же вот-вот должна была взорваться.

– У тебя опыта нет, – отклонил Жмуркин. – Тут, Паша, нужна твердая рука…

– Можно подумать, он у остальных есть! – сказала Снежана.

– Я однажды болонку отхлестал, – признался Лаурыч с улыбкой. – Она у нас студень выела…

– Кто-нибудь хочет помочь товарищу? – спросил громко Жмуркин.

Бред. Дистиллированный. Отжатый. Незамутненный. Не зря, видимо, Кафку поминали.

– Я лично не собираюсь его сечь, – сказала Снежана капризно. – Еще заразишься чем-нибудь от такого. Он же лягушек лопает!

– Я тоже не буду, – Листвянко презрительно плюнул. – Могу в рог дать легко или по корпусу поработать, а сечь нет, я не палач.

– Я не могу, – отказался Гаджиев. – Отец не одобрит.

– А может, меня опять страус покусает? – с отчаяньем предложил Пятахин. – Это тоже больно! До сих пор весь в защипах! Наверняка тоже эффект анаболический есть…

– Не пойдет, – забраковал идею Капанидзе. – Во-первых, страус кусает, когда захочет, это раз. Нам его силком не заставить. Во-вторых, эффект будет другой. Страус – он щипает, мышцы могут только быстрее разорваться. Тут важно именно равномерное распределение. Тут только порка.

– Я умею, – напомнил Лаурыч.

– Юля? – Жмуркин поглядел на Рокотову.

Та помотала головой.

– Я тоже не буду, – отказался Герасимов.

– Тебе, туберкулезный, никто и не доверит, – огрызнулся Пятахин.

Тут мне, конечно, захотелось вызваться в экзекуторы, но я сдержался, предпочел упиться ситуацией до конца.

– А пусть шеф сечет, – предложил Листвянко. – Он должен взять на себя ответственность, он же руководитель.

Жмуркин нахмурился.

Наверное, он испытывал чувства, подобные моим. Наверняка ему очень хотелось пройтись по бессмысленной пятахинской хребтине хорошей плеткой, однако вряд ли он согласится. Если в грядущей политической карьере всплывет, что он собственноручно, пусть и с благими целями, высек человека розгами…

По голове не погладят.

– Не могу, – помотал головой Жмуркин. – Не имею морального права. Это противоречит моим нравственным постулатам.

Во как! Нравственным постулатам противоречит, оказывается.

– А пусть его урки высекут! – звонко сказала Жохова. – Они наверняка с удовольствием.

– Я не хочу, чтобы урки! – помотал головой Пятахин. – Не хочу урок!

– Я могу его высечь, – в очередной раз, уже с меньшей скромностью в глазах, предложил Лаурыч.

– Да пошел ты! – воскликнул Пятахин. – Я не хочу, чтобы этот бобик меня сек, пусть лучше Жохова!

– Сам себя высеки! – яростно отказалась Жохова.

Капанидзе философически поглядел на бегущее по небу солнце, как бы подчеркивая, что времени осталось немного.

– А еще друзья… – с обидой протянул Пятахин. – А еще в Германию хотите…

– Давайте бросим жребий, – предложила Снежана. – По справедливости.

– Иностранцев исключим, – напомнил Жмуркин. – Все-таки неприлично…

– Почему это? – завелась Жохова. – В Россию, значит, прилично приезжать, а по нашим правилам жить неприлично?

Я вновь представил заголовки немецких газет. «Глухонемые из Тюбингена высекли русского умственно-отсталого волонтера». «Бисмарк был прав». «Россия: хроники нового средневековья».

– Правильно, – согласился Гаджиев. – У нас все равны.

– Пусть секут, – подал голос немногословный эрдельтерьер Герасимов.

– Давайте у них самих спросим, – уточнил Жмуркин.

Стая поглядела на немцев.

– Александра, Томеш, Кассиус? Никто не хочет высечь Пятахина? В медцинских целях?

Дитер и Болен все, конечно, поняли, но благоразумно прикинулись европейскими идиотами.

– Понятно, – хмыкнул Жмуркин. – Саша?

Александра смутилась.

– Сандра, давай ты! – с надеждой попросил Пятахин. – Давай, а? У тебя же рука легкая, ты же на волынке играешь!

Александра поглядела на меня.

– Ничего страшного, – успокоил я. – Это не по-настоящему, это… Ну почти историческая реконструкция, можешь так считать. Как Гоголь завещал.

– Но сечь ведь правильно на псарне? – Александра проявила этнографическую осведомленность. – Тут есть псарня?

– Да у нас везде псарня! – заметил Листвянко.

– Но я никогда не пробовала…

– Во имя гуманизма, – Пятахин сверкнул глазами. – Во имя общечеловеческих ценностей!

– Хорошо, – вздохнула Александра. – Только мне надо показать как…

– Я покажу, – пообещал Лаурыч.

– Вон пшел! – оттолкнул его Пятахин. – Сандра, давай!

Пятахин быстро разделся до трусов. Капанидзе сбегал в баню за скамейкой, заодно притащил пучок розг, вполне себе зловещих.

– Жаль, видео кончилось, – Пятахин лег пузом на скамейку. – Классная быдлеска бы получилась…

– Может, его привязать надо? – спросила Жохова.

– Себя привяжи! – злобно ответствовал Пятахин. – Сандра, давай!

Капанидзе вручил Александре розгу.

Александра взяла ее неуверенно и неумело, я приободрил:

– Ты сейчас здорово на Настасью Филипповну похожа.

Это придало Александре решительности, она взмахнула розгой и направилась к Пятахину. Сделала шаг, другой… Осела на траву.

Мы кинулись к ней, но Александра уже поднялась и теперь с непониманием смотрела по сторонам и разглядывала ветку в своей руке.

– Обморок, – заключил Гаджиев. – Легкий. Сейчас…

Он взял руку Александры, померил пульс.

– Все в порядке. Надо на веранду отвести и чай с сахаром…

В этот раз Дитер и Болен поняли все вполне себе, подхватили Александру под руки и повели к бараку. Она, правда, порывалась вернуться и выполнить высокие медицинские обязанности, но было видно, что как следует, хорошенько высечь Пятахина ей все-таки не под силу.