свои семнадцать лет, будучи простодушным и в какой-то степени наивным юношей, я тем не менее в скором времени почувствовал беду, исходившую от этого демонического человека. Несмотря на то что я испытывал искреннюю, хотя и необъяснимую симпатию к этому сумасбродному чудаку, несмотря на то что меня бесконечно восхищала его манера изъясняться и его акцент (говорил он так, словно немецкий язык вовсе не был для него родным, и мне временами казалось, будто никакой язык не был для него родным), несмотря на то что мне чертовски нравилось, как он носит шарф, перекинув через плечо, и как он курит сигару, выпуская затейливые колечки дыма, я отчетливо понимал, что Роберт Векслер, кем бы он ни был, несет с собой трагедию и смерть. Стоило только ему появиться в помещении, как сразу же начинала происходить непонятная чертовщина: сами собой гасли газовые рожки, со столов падали предметы, у дам внезапно начинались мигрени, а иные барышни с тонкой душевной организацией безо всякой видимой причины хлопались в обморок, и хорошо, что дамы того времени всегда носили с собой нюхательную соль.

Никто не знал, откуда появился этот Векслер, язвительный модник с безупречными, хотя и немного старомодными манерами, и никто не знал, куда он уйдет, что порождало бесконечное количество сплетен, и заговорили, заговорили светские ротозеи, что будто наш драматический тенор склонен к оккультизму, увлекается спиритическими сеансами — а кто тогда не был склонен к оккультизму, кто не мечтал поймать в свои спиритические сети душу Моцарта или, на худой конец, несчастного самоубийцы Герхарда М., в далеком 1825 году принявшего яд из-за несчастной любви, — и будто бы достиг он высочайшего мастерства в различных темных направлениях, и будто бы есть у него знакомцы в потустороннем мире, — и великосветские сплетники, откровенно говоря, стали побаиваться этого, не побоюсь сказать, талантливого актера.

Но я, как уже и говорилось выше, питал к Роберту Векслеру необъяснимую симпатию. Очень скоро эта симпатия переросла в некоторое подобие мании — я стал словно одержим Векслером. Нет, не подумайте, физического влечения не было и в помине. То было чувство иного порядка, одновременно и пугающее, и отрадное. Я прекрасно понимал, что от этого странного и темного чувства надо было избавляться, и я пытался избавиться, находя утешение в алкоголе и плотских утехах с многочисленными женщинами, все из которых, разумеется, были намного старше меня, ибо эти томные красавицы, принимавшие меня в своих роскошных будуарах тайком от высокопоставленных мужей, большинство из которых были крупными правительственными чиновниками, а некоторые и вовсе особами, приближенными к его величеству, знали толк в любовных утехах, да и, по правде говоря, мне самому не были интересны молоденькие инженю.

Бывали времена, когда мне начинали претить шумные компании, и я в одиночестве бродил по улицам родного города, освещенным неверным светом газовых фонарей, пытаясь прогнать из головы надоевший образ Векслера, и не мог, и всякий раз мыслями возвращался к этому человеку. И однажды я понял, и эта внезапно открывшаяся истина поразила меня, точно гром среди ясного неба, что Роберт Векслер однажды станет моей погибелью, и — вот ведь странно! — понял, что трагедия случится вне зависимости от того, буду ли я этому противиться или же смирюсь, подчинившись причудливому распоряжению высших сил. И пришло мне странное озарение, будто бы жить мне осталось недолго, я начал видеть траурные знаки в, казалось бы, очевидных и будничных вещах, и кофе мне казался черным, будто сама бесконечность, хотя никто, ни один ученый не удосужился доказать, что бесконечность относится к черному цвету и что вообще она имеет хоть какой-либо цвет; и ветер, я не шучу, начал мне нашептывать тревожные слова, самих слов я не разбирал, но знал, что они предрекают мне скорейшую гибель, я начал бояться числа восемь, как выяснилось потом, не напрасно, — словом, мало-помалу я сходил с ума.

И тогда я напрямую обратился к Векслеру и задал ему вопрос, который так меня мучил. На удивление, Векслер не стал юлить и рассказал мне о том, кто он на самом деле, и я даже не был удивлен, ибо где-то в глубине моего поврежденного сознания колыхалась, точно рыбка на дне мутного аквариума, чудовищная мысль о том, что Векслер является не человеком, но порождением нечистой силы. Узнав правду, я не испугался Векслера — напротив, я еще сильнее прежнего уверился в том, что мой долг — служить ему до самой смерти; а если все получится как надо, то и много-много после. Так я и сказал об этом его величеству, на что он усмехнулся, прищурил свои светлые глаза, полные ядовитого льда, и молвил, что обязательно, всенепременно подумает над моим предложением.

А 8 декабря 1881 года я, совсем еще юный, но уже изрядно пресытившийся жизнью человек, трагически погиб по воле злого рока, коварного стечения обстоятельств, фатальной предопределенности. Погиб с именем Векслера на устах.

Женька, точнее герр Мотль, закончил свой рассказ и словно бы стал прежним дурашливым Женькой, миновав стадию солидного, уверенного в себе Евгения Николаевича. Пока он рассказывал, то держался прямо и торжественно, точно шест проглотил, и сидел на стуле, будто это была его маленькая трибуна. Окончив же свою речь, Женька снова согнулся, прижался подбородком к спинке стула и обхватил ее руками, точно ребенка.

— Мне Векслер рассказывал про этот Рингтеатр, — после некоторой паузы произнес Костя, который все не мог поверить в реальность Женькиного рассказа. — Получается, ты сгорел заживо?

— На меня кулиса упала. Скончался я от удара по голове.

— Опять?! — Костя не хотел этого говорить, но короткое слово как-то само вырвалось, не спросив разрешения.

— Опять, — со вздохом произнес Женька.

И Костя прекрасно понял, что вот сейчас, вот в этот неловкий момент они оба подумали одинаково, но не решились произносить своих мыслей вслух.

— В моей жизни тоже была роковая любовь, — произнесла из своего угла Марта. — Он был старше меня, лучше меня, умнее меня, и мы не могли быть вместе ни при каких обстоятельствах. У нас были вялотекущие отношения, полные драмы, которые закончились тотальным фиаско. Порой мне кажется, что я ношу с собой эту драму, как медальон, и никогда не снимаю.

Марта встала со своего уютного диванчика и села на банкетку рядом с Женькой, прямо под абажуром лампы, и угловатый резкий свет исказил черты ее лица, сделав их более строгими.

— В таком случае я с собой целую шкатулку ношу, — ответил ей Костя. — И в моей шкатулке, точно в ящике Пандоры, есть и драма, и трагедия.

— Послушайте! — это Юленька подскочила со